Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - [44]

… Человек, говорящий такие глупости, не опасен. Хорошо, что он приехал, теперь он весь на виду. Теперь он сам себя опровергает…

… Мокрые курицы, что испугались большевиков? Не можете жить без вороньего пугала? Большевики – это известный давний тип, они лопнут при первом практическом приложении. Ленинство – типичный продукт механического мышления, громкие лозунги без содержания. Организованные массы за ним никогда не пойдут, народные массы его отвергнут.

(М. Осоргин)

… На Ленина ревут с неистовством… будто он в самом деле выходец из ада. Что ж, забрасывать его гнилыми яйцами? линчевать? Ведь и Ллойд Джордж когда-то громко протестовал против англо-бурской войны – и что бы теперь было с Англией, если б его тогда линчевали?

(„День”)

Д. Левин пишет в „Дне”: „Со столбцов всех газет ревут на г. Ленина с неистовством, которое едва ли может быть превзойдено, будь г. Ленин и в самом деле выходцем из ада.” Д. Левину очевидно неизвестно, что из первых „неистово-ревущих” был „День”, а „Биржевые ведомости” в этом „рёве” не участвуют.

(„Биржевые ведомости”)

… Дело не в Ленине. Обывателю нужна конкретная фигура, на которой бы выместить свою злобу за чересчур размахнувшуюся революцию. Вот и вымещают на Ленине, на которого указывает буржуазная печать…

… Член Совета рабочих депутатов Липшиц протестует против сенсации о Ленине. Раньше сенсацией был Распутин, а теперь Ленин…

… Чем больше слушаю у Кшесинской – бояться нечего: куда страшней произносили анархо-синдикалисты в Турине, Неаполе, Париже, пугая трусливых буржуа. Большевики – лишь словесно несдержанные люди, им просто надо выговориться. Но их слушает серая неискушённая рать – и это может превратиться в нелепый мятеж против всего. Не просвещённые толпы чают эсхатологического чуда – и чем туманней концепция – тем крепче вера в эти слова. Экзальтация к социальному чуду, к анархическому бунту. Но что будет, когда массы в нём разочаруются, – что тогда ответит им Ленин?…

*****

ПРИШЁЛ СБОКУ, А БЕРЁТ В СТРОКУ

*****

10

Вот уже две недели Воротынцев состоял в Ставке, и даже в оперативном отделении, счастливо, Свечин постарался.

Но – это была не та Ставка, какая ему рисовалась издали: она омешкотилась в подобие инвалидно-генеральского дома. В Ставке сейчас накапливались генералы и старшие офицеры – приговорённые к смерти в своих частях, или просто изгнанные комитетами (иные – только за немецкие фамилии), или снятые Гучковым – и теперь не у дел. Одни – просили другого назначения, подальше от своих прежних частей, иные – ничего не просили, согласны пребывать здесь. А ещё и такие приезжали, оттеснённые прежде, кто теперь искали пробить себе дорогу, добивались на приёмы к высшим.

И – жуть брала от этой съехавшейся генеральско-полковничьей толпы: Ставка – превращалась в свалку?

И – вот куда перевёлся Воротынцев.

Да – не хуже больна и Ставка, чем вся Армия сейчас…

И эти, согнанные сюда, имели много свободного времени для разговоров, и какие прожектёры были среди них, с точными планами быстрого „спасения России”.

„Спасения”, и такого простого – что никто из них, кажется, ещё и не внял: насколько она уже погибала. Нас захватила хвостом огненная Галактика и тащит! – а они толкуют, кто виноват в происшедшем, и кого на какой пост переназначить. Да как бы хорошо вернуть государя на престол.

Непосильно даже остояться в этом вихре! – а как же ещё спасать?!

Но – не привыкшие видеть, не видят.

Как и прошлой осенью не пронялись, что из этой войны нам надо выйти! выйти!

Не догадаться: что же именно делать теперь? И – с кем??

Свечин, едва успев перевести Воротынцева в Ставку, тут же и исчез: Гучков назначил его на корпус. Не хотел ехать, но и уклониться не мог: это был не милостивый взлёт, как предлагали Воротынцеву, а рядовое служебное назначение.

Уезжал с тем, что и придумывать выхода специально не надо, а служба сама покажет, что делать.

– Нет, дружище, – сказал ему Воротынцев, – служба уже ничего нам не покажет, прошли времена службы. Мы – опрокинулись. Теперь надо посилиться на что-то необычайное. А – кем? Нету.

Уехал Свечин, а другого близкого, до откровенности, никого в Ставке и не было.

Вождя! Вождя бы! Быстрого, умного, энергичного генерала, которому сразу поверила бы Армия и за ним пошла! – и всё было бы решено! Такому вождю-спасителю Воротынцев готов был отдаться безоговорочно. И в военной истории такие вожди сколько раз появлялись в нужный момент. А вот у нас – нет.

С нами так худо – что уже и нет.

Под Пасху Верховным Главнокомандующим был официально утверждён Алексеев, как он по сути и состоял от отречения царя, да и раньше того. Но никогда он не был вождь, а только добросовестный штабист-работяга. Таким и остался. И кажется, сейчас более чем когда-нибудь не бодр, удручён, да просто раздавлен. Или его седая, круглая, честная, непритязательная голова столько знала и держала, сколько Воротынцев и представить не мог? Нет, никак не видно.

Гурко?! И он же принял Западный фронт!

Но не Ставку…

(А Лечицкий неделю назад – ушёл и в отставку полную.)

С конца же марта, как и Воротынцев, прибыл в Ставку, а с 5 апреля вступил в должность начальника штаба Верховного – генерал Деникин. Но хотя и бывший начальник „Железной дивизии”, а как раз железной твёрдости в нём не чувствовалось, даже угадывалась скорей некая не генеральская размягчённость. Большая осмотрительность в каждом шаге, подчёркивание, что он вообще – сторонник гражданских свобод и разумного республиканского устройства.