Красная весна - [99]

— Меня не устраивает их пошлость — ответил американец, разглядывая положенный на его ладонь камень средней величины. — Они фантастически пошлы и не понимают этого. Они так непристойно радуются завоеванному праву жить, упиваясь жизнью. Это непристойно, неприлично — так упиваться жизнью. Они готовы умирать, отстаивая свое право так вот незатейливо, непосредственно упиваться тем, к чему не подобает относиться подобным образом. Но это бы еще полбеды. Упиваясь жизнью столь непристойным, нескромным и несдержанным образом, они во главу угла стремятся поставить некую справедливость.

Лицо американца исказила презрительная ухмылка.

— Бесстыдное упоение жизнью — и восхваление справедливости. Какая бездарность, глупость… И какое безвкусие!

Собеседник молчал и внимательно смотрел на американца.

— Вы не верите в то, что они реализуют нечто подобное? — спросил он, прерывая тягостное молчание.

— Нет, почему же! — ответил американец. — Я как раз верю в то, что им удастся подобным образом преобразовать мир. Верю, что они построят нечто умильное и стерильное. Но я в этом не хочу жить. Даже если мне предложат стать верховным правителем подобного мира! Я плюну в лицо тем, кто сделает мне подобное предложение, и буду воевать с приверженцами такого переустройства. Я буду воевать с ними безжалостно, используя любое оружие. Лучше уничтожить мир, чем лицезреть его в таком новом — умильно-стерильном — качестве. Потому что…

Американец замолчал, наблюдая за тем, как белка карабкается по высокой сосне.

— Потому что в этом новом мире не будет того единственного, что как-то примиряет тебя с неустранимой и всеобъемлющей пакостностью, присущей жизни как таковой.

— Чего не будет? — спросил собеседник, дождавшись момента, когда белка скрылась, перепрыгнув на соседнее дерево.

— Запаха, — ответил американец. — Того упоительного, загадочного, непонятного запаха, который будоражит тебя во сне и наяву, побуждает утром вставать с постели, дарит волю к жизни, волю к преодолению немыслимых тягот бытия. Запаха, источаемого и пожирающим, и пожираемым. Ибо всё пожираемое тоже занято пожиранием чего-то другого. Внутри этой стихии, которую упрощенно именуют «жизнью», нечто скрыто. Не знаю, чувствуете ли вы это, но я это чувствую с давних пор. С тех самых пор, когда мальчишкой, обнаружив, что в жизни смысла нет и не может быть, хотел покончить с собой. Мне вдруг привиделась эта самая жизнь — вся целиком, во всех ее прошлых, нынешних и будущих проявлениях. Поверьте мне, зрелище было невыносимо пакостное. И вдруг я уловил запах… Пахло тем, что пряталось внутри увиденной мною жизненности. Я вдруг понял, что внутри нее и впрямь что-то есть. Понял я и другое. То, что находится внутри, никогда не будет нам явлено. Но нам дано уловить, чем именно оно пахнет.

Белка зачем-то подбежала к американцу.

— Надо же, — сказал он, — до чего ручными и доверчивыми становятся эти твари, как только их перестают пожирать. Вот так и люди при этом самом социализме. Что значит — прекратить мистерию всепожирания? Это значит сгубить ее — ту самую, которая это пожирание организует и внутри него прячется.

— А может быть, она тогда перестанет прятаться? И вы сможете не улавливать ее запахи, балдея от них и одновременно мучаясь от непонимания их природы? — спросил собеседник.

— Не верю, — ответил американец. — Она никогда не перестанет прятаться. Она просто покинет нас. Знаете, как сказал один мудрый человек? «Мы доигрались со своим гуманизмом, — сказал он, — и субстанция Земли, обидевшись на нас, покинула Землю».

— Если уже покинула, — пожал плечами собеседник, — то что мы здесь обсуждаем?

— Ее возвращение, вот что, — ответил американец, разглядывая белку с каким-то непонятным для собеседника чутким и напряженным вниманием. — Если гуманизм породил ее уход, то дегуманизация, возможно, ее вернет.

— Что ж, это возможно, — ответил собеседник. («Далась ему эта белка», — подумал он, внимательно наблюдая за американцем.) — Но это возможно только в одном случае. Если всеобщее пожирание, вернувшись, потеряет любую направленность, даже банально-эволюционную. Ведь именно эта направленность огорчила субстанцию, возврата которой вы так жаждете. Согласны ли Вы посягнуть на направленность — не только на историческую, но и на любую?

— А почему бы нет?

Американец попытался поймать белку, проявив недюжинные способности охотиться за дичью, потерявшей осторожность. Но белке удалось улизнуть.

— Почему бы нет? — повторил американец с нескрываемым раздражением. — Если можно попытаться ее вернуть, эту самую субстанцию, которая нас покинула, то надо сделать всё для того, чтобы попытка увенчалась успехом.

— Всё? — спросил собеседник сдавленным голосом.

— Да, всё, — ответил американец.

— И вы отдаете себе отчет в том, что для этого придется сделать? — спросил собеседник, почуявший, что сейчас, наконец, его долголетние усилия дадут плоды. — Вы отдаете себе отчет в том, во что это обойдется и чем обернется?

— Конечно, — ответил американец. — За такую попытку и я, и те, кто разделяют мой подход, отдадут буквально всё, всем рискнут, через всё переступят — ради малейшего шанса достижения желанной цели.