- Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми. И он окончательно отошел от стола.
Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
- Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.
Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
- Откровенный разговор, - продолжал я, - все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне - это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли. Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
- Тут зашел разговор о семейной жизни, - продолжал я, склоняясь к плечу дамы. - Все-таки, главное - понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость - основа долголетней любви. Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.
- Надо отметить еще и другое, - настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. - Во-вторых... надо отметить...
Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
- Отойди! - выкрикивала она.
Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
- Вы печалите, - внятно говорил маленький господин. - Вы печалите меня. Огорчаете душу.
- Отойди!
- Не обращайте внимания, - шепнул я Генриэтте Павловне. - Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
- Вы нарочно унижаете меня, - слышался голос маленького господина. И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
- Господи, - вздохнула Генриэтта Павловна. - Ну, дитя же, дитя...
Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
- Эта женщина, - жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...
- Генриэтта Павловиа скучает, - уговаривал я.
Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.
Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
- Отпустите, отпустите меня, - говорил официантам господин с бабочкой. - Отпустите, а то я упаду.
Официанты твердо держали его за локти.
- Отпустите, - жестко приказал я.
Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.
- У меня закружилась голова, - рассмеялся он, беря меня под руку. Давно не танцевал.
Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.
- Не люблю, когда меня хватают за руки, - объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. - Она знает. Понимает это.
- Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, - заметил я. - У нее нет сестры или подруги?
- Она - сирота, - серьезно ответил он. -... Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу'? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!.. Но я, конечно, видел... видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.
Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.
- Угодно кофе? Мороженое? - спросил один, склоняясь к господину.
- Нет, неугодно, счет.
Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.
- Человек ходит не с человеком, - послышалось мне.
- Окажите любезность, - сказал маленький господин, вынимая бумажник, - возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.
Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.
