Красная смерть - [2]

Несмотря на все это, оргия была весела и великолепна. Оригинальный вкус принца проглядывал во всем. Его необыкновенное искусство, в отношении выбора цветов и рассчитанности эффектов, создавало чудеса. Он презирал все пошлое и условное. Планы его были дики и дерзки, соображения отличались варварским величием. Многие сочли бы его сумасшедшим; и хотя придворные его чувствовали, что он не был сумасшедший, но для того, чтоб убедиться в этом последнем, надо было коротко его знать.

По случаю этого празднества, он сам лично распоряжался декорацией и убранством семи зал, и по его личному вкусу заказаны были все костюмы. Они были придуманы чрезвычайно причудливо, и ослепляли, сверкали; были между ними и нелепые и фантастические; были фигуры, испещренные арабесками, уродливо закутанные, невероятно сложенные, чудовищные как фантазии безумия; было тут и прекрасное, и бесстыдное, и много странного, страшного и отвратительного. Одним словом, все это общество, собравшееся в семи залах, можно было принять за осуществление снов кошмара. И эти воплощенные сны, которым каждая из зал придавала свой различный оттенок, сновали и корчились во всех направлениях. И казалось, что они производили музыку своими ногами, и что странные пьесы оркестра были отголоском их шагов.

Между тем бой эбеновых часов аккуратно раздавался в определенное время в бархатной зале. И тогда все стихало, все замолкало, маски останавливались как прикованные к своим местам. Но страшный бой затихал, и все снова смеялись над своим страхом. И музыка раздавалась еще громче, и танцующие кружились еще быстрее, и на всем этом, сквозь цветные окна, отражался блеск костров. С приближением ночи ни одна маска не отваживалась уже проникнуть «в черную залу». Свет, пробивавшийся в нее сквозь кровавые стекла, делался все ярче, и вид черных обоев внушал непреодолимый ужас тем, кто решался вступить туда. Казалось, что бой часов раздавался там с большею торжественностью, чем в других залах, где под звуки музыки кружились танцующие пары.

Лихорадочное веселье оживляло все общество, праздник был во всем разгаре, когда раздался полночный бой на часах. Этот бой произвел свое обычное действие: музыканты и танцующие остановились, и повсюду воцарилась мрачная неподвижность. На этот раз часы должны были пробить двенадцать ударов, и в продолжение этого времени присутствующие несколько отрезвились от своего опьянения. Может быть, также благодаря этому, прежде чем стих отголосок последнего удара, некоторые заметили присутствие маски, которая до сих пор не привлекала ничьего внимания. С глухим шепотом пронесся слух о вторжении неизвестного лица и возбудил во всех ропот удивления и неудовольствия, превратившийся под конец в чувство ужаса, и отвращения. Без сомнения, это должно было быть очень необычайное явление, чтоб произвести подобное впечатление на такое разнородное общество. Как ни мало была ограничена маскарадная свобода в эту ночь, но неизвестный переступил даже те снисходительные условия приличия, которые принц допустил в выборе костюмов. В сердцах самых беспечных, есть струны, до которых нельзя дотрагиваться; для людей, отвергающих все святое, есть, однако, вещи, с которыми нельзя шутить. Все общество, по-видимому, было глубоко поражено неприличием и неуместностью поведения и костюма незнакомца. Он представлял фигуру высокую и худую как скелет, с головы до ног окутанную в саван. На лице его была надета маска, изображавшая в таком совершенстве черты окоченелого трупа, что при самом тщательном наблюдении, трудно было ошибиться. Несмотря на всю неуместность этой шутки, опьяневшее общество, может быть, и допустило бы ее; но маска дошла до того, что олицетворила в себе полный тип красной смерти. Лоб и все черты лица ее были испещрены кровавыми пятнами, одежда была испачкана кровью.

Когда глаза принца Просперо обратились на страшную фигуру привидения, – которое, как бы для того, чтоб лучше поддержать свою роль, медленно и торжественно прохаживалось между танцующими, – неодолимый трепет ужаса и отвращения пробежал по всем его членам; но гнев тотчас же пересилил в нем все другие чувства.

– Кто осмеливается, – спросил он хриплым голосом у окружавших его придворных: – кто осмеливается оскорблять нас такой богохульной насмешкой? Схватите его и сорвите маску, чтоб мы знали, кого нам придется повесить на зубцах башни, при солнечном восходе!

Во время этой сцены, принц Просперо находился в южной или голубой зале. Слова его звучно раздались во всех семи залах, потому что он был человек здоровый и сильный, и музыка тотчас умолкла по мановению его руки.

Его окружала группа побледневших придворных. Сначала, когда он заговорил, группа эта обнаружила намерение броситься на незваного пришлеца, который свободным и величественным шагом приближался все более и более к принцу. Но вследствие какого-то неопределенного ужаса, внушенного дерзостью маски, никто не решился на нее напасть, так что, не встречая никакого препятствия, она прошла в двух шагах от принца, и между тем как собрание, как бы повинуясь одному и тому же чувству, отступало от центра залы к стенам, она продолжала путь свой, не останавливаясь, все тем же торжественным и мерным шагом, – из голубой комнаты в пурпуровую, из пурпуровой в зеленую, из зеленой в оранжевую, – из этой в белую – а оттуда в фиолетовую. Тогда-то принц Просперо, вне себя от ярости, и стыдясь своей минутной трусости, бросился вслед за незнакомцем через все шесть зал, но никто за ним не последовал, потому что смертельный страх овладел всеми. Он бежал, потрясая обнаженным кинжалом, и остановился шагах в трех или четырех от призрака. Тот начал отступать, и наконец достигши конца бархатной залы, быстро обернулся и стал лицом к лицу с своим преследователем. Раздался пронзительный крик, кинжал выскользнул из рук принца, и он упал мертвый на траурный ковер.