Красная роса - [44]

Нет, что ни говори, а ефрейтор Кальт на все сто прав, когда уверяет, что именно эти человекоподобные существа и созданы природой для того, чтобы безотказно покоряться прибывшим с Эльбы и Вейсе-Эльстер. Они явно не способны ни на что из-за собственной тупости и расовой неполноценности.

Сначала, когда Ганс узнал, что будет воевать именно здесь, на Востоке, беспокоился. Веберы его убеждали, что люди тут особенные — они сумели взять власть в собственные руки и зажили новой жизнью, как одна семья. К сожалению, все это оказалось выдумкой, поверили Веберы в чьи-то сказки и оказались за решеткой.

Разочаровался в калиновской действительности Ганс Рандольф.

Под вечер пришел приказ от коменданта Цвибля немедленно завершить оборудование военного госпиталя, так как через час-другой в Калинов прибудет первая партия раненых и больных. Ефрейтор Кальт сразу же — на то и высшая раса! — определил: для выполнения этого приказа надо мобилизовать нескольких туземцев, что и выпало сделать Гансу Рандольфу. Размышляя над тем, что эта война не такая уж веселая прогулка, если даже в глухом поселке возникла неотложная потребность сооружать госпиталь для раненых, Ганс оставил печальный калиновский парк и вышел на улицу. И сразу же приятная встреча.

— Ком, ком! — залопотал он. Спартак и Кармен его поняли. Они учились в калиновской средней школе, в которой, начиная с пятого, суровая учительница из бывших помещиц Грета Адольфовна безуспешно обучала их чужому языку, а если что и запомнилось, то только разве «вас ист дас» и «ком-ком».

Так и стояли они как вкопанные. Кармен не была бы Кармен, если бы даже в таком положении не улыбалась кокетливо, а Спартак только смотрел исподлобья.

Ганс, решив, что туземцы его не понимают, бесцеремонно подступил к Спартаку, схватил его за руку — такими надо управлять твердо…

И не успел опомниться, как произошло непредвиденное, невероятное. Какая-то дьявольская сила подбросила его в воздух, завертела им, затем Ганс резко нырнул вниз, зарылся лицом в песок, а на спину ему твердо наступила широкая и тяжелая нога. Ни крикнуть, ни взвизгнуть было невозможно.

«Вот это мирный поход, вот это низшая раса», — только и мелькнуло в мыслях Ганса Рандольфа за то время, пока руки его были связаны за спиной, туловище поставлено на ватные ноги, а к песку, набившемуся в рот, добавился еще и грязный носовой платок.

Немецкого вояку толкнули в парковую чащу, в которой царили уже не вечерние сумерки, а ночная тьма.

— На кой черт он тебе? — испуганно шептала девушка.

— На войне «язык» — первое дело, — пробасил кнабе.

Но Ганс Рандольф этого не понял.

XVII

Их было двенадцать. Из пятнадцати. Не хватало какой-то троицы, а казалось, не было большинства. И день этот, тянувшийся бесконечно, показался им — так же как и заключенному Качуренко, как и оставшемуся в одиночестве Ткачику — вечностью.

Настороженно вслушивался в тишину осенний лес, отдавал свои щедрые запахи. Сосны берегли про запас золотую живицу, дубы не спешили расставаться с созревшими желудями, березы скупились на драгоценные монетки отживших свое листьев.

Утром стоял густой туман, плыл над болотянкой, оседал мелкой росой на гроздьях перезревших плодов бузины, лизал коричневатые шапки грибов.

От Нила Трутня трудно было спастись любому грибу. Считался заведующий калиновской сберкассой знатным грибником. Финансовые операции он любил, но это была любовь профессиональная, собирание же грибов было его истинным увлечением, которое, бывает, подчиняет иногда себе все помыслы и устремления человека.

Когда заканчивался май и начинался июнь, то есть когда природа дарила людям первые весенне-летние грибы, у Нила Силовича начинался приступ тяжелой, почти неизлечимой болезни. Сидит Нил Силович в кабинете за стареньким столом, гнется, над счетами, перебирает указательным пальцем деревянные пуговички, а ему кажется, что нанизывает на веревочку тугие шапочки коричневых боровичков, да таких красивых, да таких одинаковеньких, будто выточенных на токарном станке. Нанизывает-нанизывает, затем вскочит со стула, забегает по комнате, вперит глаза в пол, а на полу: и слизистые маслята, и рыжие лисички, и зеленушки, и красноватые сыроежки, и подберезовики, и розовые подосиновики, и заячьи грибы, и синяки, а главное — это грибы белые, признанные властелины в грибном царстве, не зря же сказано: дуб — царь над деревьями, лев — среди зверей, а белый гриб — в грибном царстве.

Безусловно, не все грибы-дубравники — цари. Может быть, только один такой и родится на весь лес, не каждый год они являют свою красоту и величие людям, но, уж если попадаются на глаза, это становится настоящим событием. Нет-нет, Нил Силович на такой гриб-король не набросится с ножом, не перережет безжалостно его толстенную ногу, на которой королевский гриб восседает, как на троне, и не выкорчует его обеими руками вместе с гнездовищем, а, как и надлежит, сначала упадет перед ним на колени, долго-долго будет ползать вокруг его трона, разговаривать с ним, как с живым, выразит ему самыми высокими словами благодарность за то, что дождался именно его, Нила Силовича, прославит неслыханным славословием, а под конец сфотографирует, и не на одну, а на несколько стеклянных пластинок, наконец старательно измерит его со всех сторон до сантиметра, да где там, до миллиметра, занесет в спецбух местность и опишет условия, в которых владычествовал царь-гриб, и уже только после этого осторожно перережет роскошную ногу, положит царя грибов в кошелку на самое почетное место, а сам престол тщательно замаскирует — может быть, на этом месте поселятся еще и престолонаследники. И, не задерживаясь, оставит Нил Силович на какое-то время лесные угодья, так как надо же будет этого великана взвесить на самых точных весах, надо живехонького и тепленького показать самым заядлым грибникам и надолго взбудоражить сердца и души тем, кто ничего подобного в лесу не встречал и трудно верит даже в то, что увидел в чужой кошелке. «Этого не может быть!» — чаще всего говорили грибники-неудачники. И именно это лечило, укрепляло, закаляло расшатанные за зиму нервы Нила Трутня.