Красная роса - [26]

Голова не был бы прокурором, если бы вот так сразу же оставил свой допрос. Он завел разговор с Присей в стороне от других, и та, то ли испуганная, то ли обиженная на мужа, поначалу было замолчала, а потом откликнулась на расспросы Исидора Зотовича.

— Что есть, то есть… Чужих не видно, а свои приходят. В предвечерье из леска… Вон-вон оттуда… двое подходили… красноармейцы… с ружьями и котелочками… «Молочка, хозяюшка, плесните…» Думают, что здесь ферма… Борщика с грибками дала… Обрадовались. «Спасибо-благодарствуем» — и в лесок. Видно, там еще кто-то сидел, может, и старший какой… Страх…

— Нашла, глупая баба, кого бояться…

Лесничиха не уступала леснику, смело пошла в наступление:

— Го, старое чучело, какой храбрый… Разве же я своих испугалась? Тех страшно… которые за ними гоняются. Да ведь наши не от добра котелочки подставляют, отступают, значит, отходят, а нам с тобой, старая трухлятина, отступать некуда, придут в лес, передушат…

— Ай, тебя не переговоришь… Заходите в хату… Иди-ка засвети…

В хате лесника было душно от запахов. Ой, чем только здесь не пахло! И сушеными грибами, и земляникой, и чебрецом, и мятой, и печеными дикими грушами, и чернобривцами.

Партизаны почувствовали себя как в раю, так, словно все беды остались позади.

— Кроме хаты, товарищ лесник, есть еще какие-нибудь пристройки? — поинтересовался комиссар Белоненко.

— А как же, есть еще кладовка, есть овин, сено там зимует, ну и хлеб, когда соберешь. Этим летом все запустело, только сена какая-то копенка…

— Значит, так, хлопцы, — голос Белоненко стал твердым, — женщины располагаются в хате, остальные — в овин, на сено…

— Женщинам не нужны привилегии, — жестко проскрипел голос Евдокии Руслановны. — И забудьте о женщинах. Есть партизаны. Все равны…

— Корректива принимается, — поспешно бросил комиссар.

Уже во дворе его голос велел:

— Кобозев и Лан! Заступайте на пост!

— Есть! — четко откозырял начмил.

Сено было пересохшее и колючее, ночь тревожила своей тишиной, а завтрашний день неизвестностью. Через каждый час комиссар менял часовых, молча разводил по местам, определенным вместе с Гаврилом. Казалось, все спали как убитые, а на самом деле не спал никто.

Как только просеялся утренний свет сквозь щели сарая, люди заворочались, заговорили, стали натягивать на головы фуражки, забрасывать на плечи оружие, выползать из своего логова.

— Опаздывает наш командир, — прогудел Трутень, он не упускал случая никогда, ни при каких обстоятельствах, высказать свое недовольство чем-то, к кому-то придраться. Все делали вид, что его не слышат. Бродили по двору вокруг лесной сторожки, заговаривали с молчаливым Гаврилом.

Гаврило, непризывного возраста, сухощавый и какой-то зачуханный, смолил толстенную цигарку и прищурившись осматривал своих гостей, расспрашивал:

— Не замерзли? Жучок не будил?

Павой выплыла из хаты Прися. У нее было широкое, округлое лицо, продолговатые, живые глаза, приплюснутый широкий нос, — одень такую в длиннющую хламиду — и перед тобой встанет не Гаврилиха, а жительница глубинного аймака Монголии. О том, что была коренной украинкой, свидетельствовали только широченные, с миллионом оборок юбки, ватная стеганка, клетчатый платок с мятой бахромой и растоптанные, округлые, когда-то, видимо, белые, а теперь пожелтевшие валенки.

— Не удивляйтесь, что в валенках, — защебетала, не поздоровавшись, — и извините, что натянула такую обувку, а только не люблю осени и этой слякоти, простудишься, а потом поясницу ломит так, что и не разогнуться… Старик не боится, его черт не берет, а я хоть и моложе, а как рыба вяленая…

Приська и в самом деле выглядела раза в два моложе Гаврила. Была наполовину ниже ростом и раза в два полнее мужа.

— Меня только промочит, только проймет ветром или дождем, уж так и знай — будет ломать и крутить… Где будем готовить завтрак?

Евдокия Руслановна посоветовала варить партизанскую уху под раскидистой сосной, в том месте, где, наверное, не однажды варилась она в добрые времена. Женщины вскоре захлопотали возле казана, а Семен Михайлович Раев, помня профессию снабженца, занялся дровами.

— Пора бы уж Качуренко появиться… — ворчал Трутень.

Его снова никто не поддержал, хотя каждый об этом думал.

— Кобозев и Витрогон! — позвал Белоненко.

— Есть!

— Разведайте дорогу!

— Правильно! — прогудел Голова. — Пойдите-ка, хлопцы, встретьте.

Бывший начмил, теперь уже ничем не похожий на милиционера, и Витрогон отправляются в первую партизанскую разведку. Идут на цыпочках, настораживаются, чтобы уловить, не пропустить самый незначительный звук.

Дождь давно угомонился, даже деревья растрясли за утро всю влагу, только кое-где еще срываются невидимые капли, падают чуть слышно на влажную лесную постель. И, как ни странно, а каждая оброненная желтым осенним лесом капля целится в самое сердце, громко бьет в уши Витрогону, он, как снайпер, не целясь, стреляет в то место глазами, фиксирует каждое нарушение покоя. Ему все больше нравился Лука Лукич, внешне суровый, но мягкий душой человек, добрый той великой добротой, какая бывает у русских, — пока не знаешь такого, кажется он тебе неприступным, колючим и необщительным, а поближе заглянешь в душу — и станет роднее родного брата, добрее самой доброты.