Красная планета - [10]

6. Человек-невидимка Рассказывает Драматург

В дутой куртке и вязаной шапочке, с сумкой, похожей на торбу, этот долговязый тип, быстро идущий вверх по улице, это я. Перед глазами у меня огромное, красное здание. Это театр, и через минуту судьба свяжет нас. Человек и вообще не знает, за какую нитку дергает, когда нажимает на кнопку звонка, например. Крутит телефонный диск или окликает кого-то – или, наоборот, пропускает, не окликнув. Какой ящик открывает и что на дне этого ящика. В каждой точке времени поминутно сходятся, чтобы тут же разойтись, тысячи таких нитей, и только для человека невнимательного они выглядят спутанными.

Озираясь по сторонам, долговязый перебегает улицу и подходит к красному зданию. Объявление, которое он заметил, висит с той стороны пыльного стекла. “Театру требуются…” – читает он и тянет за ручку.

Зеркало в коридоре было настолько большим, что вошедший сперва не замечал его, а видел только собственное отражение. Долговязый тип из зеркала смотрит на меня растерянно и нагло, если такое сочетание возможно. Он снимает шапку и вытирает лоб. Огни в канделябрах подрагивают, а может быть, зеркало запотело и никаких отражений вообще нет, это всё выдумки памяти. Как бы там ни было.

– В этом клоповнике я жить не буду! – Голос.

– Что-нибудь придумаем, Александр Сергеевич. – Это уже другой голос, потоньше.

По ковровой дорожке идут двое.

“Александр Сергеевич” выглядит как в кино – пегая шевелюра и так же вдавлены в лицо мутноватые глаза-пуговки. От взволнованного движения воздуха загибается даже малиновый галстук. А второй семенит следом, директор, наверное.

– Машина? – спрашивает артист на лету.

– Готова, – рапортует “директор”.

Зачем взрослые люди изображают на сцене то, чего и так хватает в жизни? Откуда эта страсть жить даже не в чужом, а в вымышленном мире? С юношеским высокомерием я считал, что искусство есть высшая правда жизни, и если так, чем же тогда считать сцену, где никакой правды нет? Так я полагал, пока не стал пусть ничтожным, но винтиком в механизме по его производству. С изумлением и восторгом я открыл, что происходящее в театре и не должно иметь отношения к жизни. Сон и есть смысл; видение и есть жизнь. Передразнивая жизнь, театр переигрывал ее; после поднятия занавеса над сценой сгущался полупрозрачный шар, на поверхности которого жили рожденные игрой образы. Суть театра заключалась в свечении этого шара, и оно вытесняло память о реальной жизни.

Времени, пока шар светился над сценой, не существовало; театр подменял его, чтобы после спектакля, как бы в насмешку над собой, отменить и самого себя, опустив занавес.

Почему один без ума от сцены, а другой глух к театру? Что нужно, чтобы театр похитил душу? Ответ был прост: нужно поверить в то, что происходит на сцене. Существует ли к этому предрасположенность и заложена ли она с детства, а потом мы ее утрачиваем – как утрачиваем воспоминания? Или дело в способности к перевоплощению? Всё, что я знаю, это что в театре ты заключал сделку. Театр давал возможность не быть собой. Как циклоп, он поглощал сотни “я” за вечер, которые проваливались в его обитую красным бархатом утробу. Что угодно, только не жить своей жизнью. В театре ты идешь на эту сделку с легкостью.

Театр отнял мою жизнь и вскоре я перебрался под его крышу окончательно. Это был город внутри города и мир внутри мира. В этом мире можно было жить, годами не выходя на улицу. Мои рубашки стирались вместе с сорочками Гамлета, а обувь уходила в починку с башмаками строителя Сольнеса. Я стригся в кресле Кина IV, а обедал через столик от Аркадиной. Регулярно подпаивая старика-пожарного, я заполучил ключи от кабинетов и цехов театра, и гримуборных. Так в моем распоряжении оказался сеновал Менделя Крика и ложе наполеоновской Жозефины, трон Марии Стюарт и кожаные директорские диваны. Исследуя по ночам ящики столов, полки и мусорные корзины, я обнаружил, что в закулисной жизни царят зависть, адюльтер и пьянство. Но после этого открытия я стал боготворить театр еще сильнее, ведь, если низость жизни за сценой не мешает тому возвышенному, что происходит на сцене, это чудо. Мне ничего не стоило стать суфлером, если бы театру потребовались суфлеры. Я мог сыграть роль в массовке – мне были хорошо известны все мизансцены. Наблюдая как помощник режиссера ведет спектакль, я понял особенности этого дела и мог провести спектакль сам, если бы такая необходимость возникла. Единственное, чего я не мог представить себе, – это роль. Выйти, вынести, подать – да. Но сказать? В эту черную, мерцающую пропасть? В театре я оставался существом бессловесным, я был человеком-невидимкой. Однако тот, кого не замечал никто, мог повелевать всем. Один не вовремя выключенный софит; неточно выставленное кресло; незакрытый люк или неправильно “заряженный” предмет реквизита – да что там, просто один поворот ключа в нужный момент в нужной двери – и бинго! спектакль сорван, шар на глазах испаряется. Занавес падает, к зрителям выходит директор. Он и сам не знает, как так получилось, слишком огромный механизм этот театр. Мне ничего не стоило даже лишить жизни, просто подменить бутафорский нож на точно такой же, только настоящий, – и от удара, который один актер нанесет другому, человек будет корчиться в луже настоящей крови.