Красная петля - [88]

Он рассказал мне о судне, севшем на мель у Ред-Хука. Ему было пятнадцать, сказал он. Февраль 53-го. Половина начальства перепилась. Лоцман, явившийся на борт, тоже был пьян. Корабль собирался в обратный рейс, но в бумагах обнаружился непорядок.

– Была «холодная война», – сказал он. – Все говорили о шпионах.

На борт поднялись люди из иммиграционной службы, поведан Мак. Матросы забирались на шлюпбалки, смотрели на Америку. Когда дошло известие о смерти Сталина, моряки плакали, раздавленные ужасом. Они глушили горе чистым спиртом. Что за жизнь их ждет без Сталина? Никто не представлял себе этого.

– Четыре недели держали они нас, – сказал он вспоминая, как моряки таращились на Нью-Йорк бухту, статую Свободы. – А народ на берегу таращился на нас.

Потом Мак прослышал про двух матросов прыгнувших за борт. До берега рукой подать, услышал он; рукой подать до Америки.

И он ушел. Однажды ночью Мак поплыл к берегу. Люди были так добры, говорил он мне тихо, теперь уже по-русски; очень добры. Мак помнил все в мельчайших подробностях; запах улиц, встретивших его после бегства с корабля, – они пахли какао-бобами и кешью, это было непохоже на то, что он слышал про Америку.

Или похоже? Он уставился на меня своими непроницаемыми глазами и сказал, что не уверен: то ли действительно со складов пахло какао-бобами, то ли он вычитал про это в книжке, но он знал, что какао перевозят через этот порт.

Он был потрясен. Никогда прежде не покидал родной дом, это было его первое плаванье. Родом он был из деревни на берегу Балтийского моря. Там крестьяне возили на рынок товары исключительно гужевым транспортом, он и машин-то практически не видел в своем послевоенном детстве.

Первый день в Ред-Хуке напугал, оглушил его шумом, толпой, машинами, огромными грузовиками– грохочущими по узким улицам, кораблями в порту; стена шума – так запомнились ему первые впечатления. Потом кто-то спросил: «Хочешь сэндвич, малыш?»

Начав. Мак говорил безостановочно, словно решил во что бы то ни стало довести исповедь до конца. Мне показалось, что лодка пошла быстрее возможно, выбиралась в открытое море. А может, то было лишь мое воображение, во мраке я не мог оценить расстояние. Я следил за Маком. Фляжка с водкой скользила по приборной панели, от края до края. Мак схватил ее и зажал между ног.

– Сидни убил себя, да? Все так говорят. – Мак приблизился ко мне. – Он чувствовал очень тяжело от смерти этого бездомного, не мог вытерпеть, потому что убил его, так? Своего брата по имени Эрл. Я знал Эрла.

– Как?

– Вот он и убил себя по несчастью, так все говорят в его семье, потому что это поэтично, а Сидни поэтическая душа. – Он улыбнулся. – Как русский.

– Как русский, да, точно, – согласился я, побуждая его продолжать разговор. – Когда ты видел Сида в последний раз? Недавно? – спросил я тем вкрадчивым, мягко-настойчивым тоном, который перенял от своего отца-комитетчика, умевшего вызывать людей на излишнюю откровенность.

– Конечно.

– Что конечно? Может, на прошлой неделе, может, во вторник утром?

– Может. Да, я говорю ему: пойдем попьем кофе, позвонил и сказал: я у твоего дома, жду тебя. Сид, выходи, пожалуйста, Я жду.

Я промолчал. Он звонил Сиду. Уговорил его выйти. Это было в то утро, во вторник, когда Сид ушел и не вернулся, когда оставил дверь открытой. Звонит русский, Сад бежит на встречу с ним, забыв запереть замок.

– Ты позвал его из дома, пригласил на кофе. Вы с Сидом были такими закадычными друзьями, что ты был уверен: если сказать ему «пойдем выпьем кофе, поговорим о прошлом» – он пойдет?

Мак предложил мне сигареты. Я покачал головой. Он чиркал зажигалкой снова и снова. Она не работала. Он отыскал коробок спичек, достал из брезентового чехла стеклянную банку, отвернул крышку и бросил туда спичку. Установил банку на панель, приспособив под пепельницу, и задумчиво смотрел, как опадает на дно пепел с кончика сигареты.

– Конечно.

– Почему ты был так уверен?

– Он всегда разыскивал меня, всегда расспрашивал людей, я этого не хотел. Я не хотел попасть к нему в книгу. Не хочу, чтобы люди знали мою историю. Не хочу, чтобы меня вернули назад.

– Давай-ка к берегу, – сказал я, но Мак не расслышал или сделал вид.

– Что за книга? – спросил я. – О какой книге речь?

Он вытянул вперед руку. Кисть была маленькой и толстой, как и все остальное в нем. Он говорил преимущественно по-русски. Рассказывал о том судне, о Ред-Хуке пятидесятых и о своих вылазках в его окрестности, где он прятался, о тех, кто давал ему приют, как он осмелел и принялся гулять по Бруклину. Он удалялся на целые мили. Однажды его занесло на Манхэттен. Там ему стало страшно; больше он туда не возвращался.

«Хочешь сэндвич, парень?» – спрашивали его люди, познакомившись с ним. У дока был бар, там его угощали кока-колой, иногда пивом, там он съел свой первый гамбургер. Он сделался любимцем. В районе обитало много католиков – ирландцы, итальянцы. Они вознамерились спасти его от коммунизма, по их словам. Считали его отсталым ребенком, простачком, потому что он не говорил по-английски. По правде, он вообще мало говорил, полагая, что так целее будет. Несколько пожилых дам подкармливали его, водили в церковь, крестили. Когда наконец его сухогруз вышел в море, Мака – к тому времени все звали его Мак – на борту не было. Он растворился в Ред-Хуке.