Красная мадонна - [13]

XXXII

Хоть все мы одеты в одну и ту же плоть, я, когда было положено начало, на мой взгляд, совсем не походила на то, что видела на рисунках в книгах. Я чувствовала себя плененной, точно голубка, чьи лапки привязаны к двум камням.

Нерациональный страх обуял меня: вдруг мое для этой цели созданное вместилище не сможет удержать семя или капли его испарятся, улетучатся, растекутся, так и не оплодотворив меня.

Задумавшись, безмолвно и восхищенно искала я ответа у этой чудесной и загадочной парадигмы творения, неопровержимого образца потаенного знания, всеми секретами которого овладеешь когда-нибудь ты.

Покуда совершалось соитие, мужчина на мне столь же неутомимо, сколь и неистово вопил и стонал, но мне в эти минуты казалось, будто сквозь его малопонятные гортанные вскрики я уже различаю твой хрустальный голосок.

Ни разу, покуда я осуществляла свой план, меня не посещали галлюцинации. Только однажды мне померещился кошмар, когда я представила себя в образе коровы с раскинутыми ногами.

Благодаря усилию воли я вновь обрела всю мою прозорливость. Истинно говорю: я проникла в тайну мироздания! Она и только она вела меня вверх по ступеням познания к миру добродетелей и дисциплин.

Чтобы быть достойной твоей судьбы, я стремилась достичь вершин совершенства в искренности и скромности, обуздывая неуместные побуждения и держась под благодатным покровительством просветленности.

Как это разумно и правильно, думала я, что по прошествии девяти месяцев ты вырвешься из тьмы, чтобы воссиять подобно Утренней Звезде.

Я истолковала как удивительное предзнаменование первую прочитанную мною фразу Творения — она гласила:

«Волею судеб в одном лишь вместилище скрывается жизнь».

XXXIII

Едва иссякло исступление и мужчина перестал ерзать на мне, он сказал:

«Ну вот, готово дело».

Какое бесконечное счастье я ощутила в эту минуту! Но косность поистине неискоренима, а предубеждения глубоко засели в умах, и он, породивший тебя, не мог понять всей важности совершенного акта. Глаза ему застили грубые и незамысловатые желания.

«Ну ты и кончила, ни дать ни взять кошка! Как извивалась вся! Ты, б… та еще штучка!»

Не приемля неумеренного восторга, который мог, чего доброго, ослепить и мой разум, я купалась в блаженстве.

Мой замысел требовал трезвого и зоркого взгляда на факты. Здравое и логическое мышление позволяло мне без эмоций анализировать происходящее, а сердце свое я сохраняла благостным, горячим и чистым.

К мужчине, породившему тебя, я испытывала глубокую благодарность, которая шла целиком и полностью от моего рассудка.

«Я никогда не лгу, а в такой момент — тем более. Ни малейшего чувственного удовольствия я не ощутила. Но вы дали мне много больше, вы даже не можете представить насколько. От всего сердца благодарю вас за содействие, вы положили начало осуществлению моего замысла».

Как же он смешался от полного моего равнодушия к его догадкам и его восторгам!

«Вы меня гоните?»

Я-то думала головой, а у него, невежественного, неразумного и на житейском уровне, и на более высоких, похоть притупила способности к суждению и мышлению.

«Мы больше не увидимся?»

Он объяснился мне. Разохотившись и войдя во вкус, предложил себя на роль любовника.

Он как нельзя лучше сделал, подобно необходимому в улье трутню, дело общей нашей матери — Природы. Это свершилось, и наш краткий союз был обречен, ибо теперь тот, кто породил тебя, мог быть мне лишь помехой и позором.

Ибо я знала, кто я: безымянная и безмолвная поборница извечной благости.

О, что за ночь была, необычайно плодотворная!

XXXIV

Как поздно я поняла, зато уж до самых корней распознала, каков твой ствол, каковы ветви и плоды на них.

Горе мне, я заблуждалась! Каким тяжким бременем навалились на меня мои ошибки в смертный час твоего бунта!

Отец в черном цвете описывал мне первые годы жизни моего племянника, отравленные дурной молвой и злословием — последствиями бегства Лулу.

Твое детство, думала я, никто не очернит и не омрачит. Ты родишься и вырастешь, окруженная только любовью и просветленностью. Ты будешь жить среди людей, которые почтут за счастье быть подле тебя, в процветающем и научно организованном человеческом сообществе. Ты никогда не узнаешь — в это я верила свято — ни нужды, ни неволи, ни рабства. Как же ты могла, как посмела пойти наперекор судьбе?

«Ну-ка дай я потрогаю твой живот, как она там бьет ножкой. Вот увидишь, вырастет балерина. Не сердись, красавица моя, это же так мило — порхать бабочкой и кружиться в кружевной пачке. Да не будь же такой серьезной, таким синим чулком… сколько можно забивать себе голову всеми этими философиями и наполеоновскими планами!»

Еще до твоего рождения Шевалье принял тебя к сердцу как дочь и, не скупясь, подбрасывал похвалы в пламень восторженного чувства, которое он питал к тебе. Порой мне думалось, что он был даже счастливее меня, разделяя со мной ожидание. Широкая его натура грешила необузданностью.

Ни Шевалье, ни Абеляр не могли иначе как через мою откровенность понять, что породило мой замысел, ибо им были неведомы глубинные причины твоего прихода в этот мир. Но и с ними я не нарушила печати молчания, которую сама наложила на свои уста. Мой план требовал не меньше терпения и силы воли, чем скрытности, не меньше отваги, чем решимости. Собственные дерзания не страшили меня — ведь я всегда проявляла осмотрительность. Следуя тропою благости, я исполняла свой долг — долг молчания. В каком счастливом расположении духа смотрела я в вечность и видела славу твою!