Красная комната - [6]

Через несколько мгновений звуки уже доносились из конторы. Злой кашель потряс маленькую комнатку, а потом слышны были знакомые шаги, говорившие: «топ-топ, топ-топ!»

Арвид зашел за прилавок и постучал в дверь конторы.

— Войдите!

Арвид стоял перед своим братом. Тот выглядел лет под сорок, столько ему и было приблизительно, ибо он был на пятнадцать лет старше своего брата, и поэтому, но также и по другим причинам, он привык глядеть на него как на мальчика, которому он был отцом. У него были русые волосы, светлые усы, светлые брови и ресницы. Он был довольно полон и потому мог так хорошо скрипеть сапогами, визжавшими под тяжестью его плотной фигуры.

— А, это всего лишь ты? — спросил он с легким налетом благосклонности и презрения; два чувства, нераздельные для него, ибо он не сердился на тех, кто в каком-нибудь отношении стоял ниже,— он презирал их. Но кроме того, он выглядел еще разочарованным, ибо он ждал благодарного объекта для своего взрыва; брат же был скромен и робок от природы и никогда не противоречил без надобности.

— Я не мешаю тебе, брат Карл? — спросил Арвид, остановившийся в дверях.

Этот покорный вопрос имел следствием то, что брат решил проявить благоволение. Он взял сам сигару из своего большого вышитого кожаного портсигара и предложил брату взять из ящика, стоявшего вблизи камина, потому что эти сигары — «сигары для посетителей», как он называл их откровенно,— а он был по природе откровенным — пережили кораблекрушение, что делало их очень интересными, хотя и не лучшими, и аукцион, что делало их очень дешевыми.

— Ну, что у тебя такое? — спросил Карл-Николаус, закуривая свою сигару и пряча обгорелую спичку в карман из рассеянности, ибо он мог удержать мысли только в одном кругу, не очень большом; его портной мог бы определить величину этого круга в дюймах, если бы снял мерку его живота.

— Я хотел бы поговорить о наших делах,— сказал Арвид, вертя в пальцах свою незакуренную сигару.

— Сядь! — скомандовал брат.

Это было его обыкновением — усаживать людей, когда он хотел их отругать, ибо тогда они были ниже его и он легко мог их уничтожить — если это было нужно.

— Наши дела? Разве у нас какие-нибудь дела друг с другом? — начал он.— Ничего об этом не знаю! Разве у тебя есть какие-нибудь дела?

— Я хотел только сказать, что желал бы знать, не должен ли я получить еще что-нибудь?

— Что же именно, позволь спросить? Быть может, деньги? Что? — шутил Карл-Николаус и пустил в брата дым дорогой сигары.

Так как он не получил ответа, да и не желал его получать, ему пришлось говорить самому:

— Получить? Не получил ли ты все, что тебе следовало? Не подписал ли ты сам счет для опекунов? Не кормил ли я тебя после того и не одевал, я хочу сказать, дал ссуду, которую ты должен мне возвратить, когда сможешь, как ты сам согласился! Я записал это, чтобы получить в тот день, когда ты сам сможешь зарабатывать свой хлеб, а этого ты еще не можешь.

— Я как раз хочу это теперь сделать, поэтому и пришел сейчас сюда, чтобы выяснить, могу ли я еще ждать чего-нибудь или должен…

Брат бросил пронизывающий взгляд на свою жертву, чтобы узнать, есть ли у того какие-нибудь задние мысли. После этого он начал мерить своими скрипящими сапогами комнату по диагонали между плевательницей и стойкой для зонтов. Брелоки на часовой цепочке звенели, как бы предостерегая людей попадаться ему на дороге; табачный дым подымался и ложился длинными угрожающими облаками, обещавшими, казалось, грозу. Он ходил порывисто, склонив голову и опустив плечи, как бы повторяя роль. Когда ему показалось, что он ее знает, он остановился перед братом и заглянул ему в глаза долгим, фальшивым, зеленым, как море, взглядом, который должен был выражать доверие и боль, и голосом, который должен был звучать так, как будто раздается из фамильного склепа на кладбище Св. Клары, он сказал:

— Ты нечестен, Арвид! Ты нечестен!

Какой слушатель, кроме Андерсона, подслушивавшего за дверью, не был бы тронут этими словами, с глубочайшей сердечной болью сказанными братом брату? Сам Арвид, с детства приучившийся думать, что все люди прекрасны и один он гадок, подумал одно мгновение, честен ли он или нет; и так как его воспитание целесообразными средствами привило ему очень чувствительную совесть, он нашел, что поступил не совсем честно или, по меньшей мере, не совсем откровенно, не поставив своему брату прямо вопрос, негодяй ли тот?

— Я пришел к выводу,— сказал он,— что ты обманул меня на часть моего наследства, я высчитал, что ты слишком дорого считал за плохой стол и старое платье; я знаю, что мое состояние не могло быть поглощено моим образованием; и я думаю, что ты мне должен довольно большую сумму; теперь она мне нужна, и я прошу, чтобы ты уплатил мне ее!

Улыбка осветила лицо брата, и с выражением, столь спокойным и с такими уверенными жестами, как будто он упражнялся в них долгие годы, чтобы быть готовым каждое мгновение встретить решительное слово, он засунул руку в карман штанов, потряс связкой ключей, подбросил ее в воздухе и благоговейно подошел к кассе. Он открыл ее скорей, чем входило в его намерения и чем допускала святость места, вынул бумагу, ждавшую того же решительного слова, и передал ее брату.