Красная Казанова - [9]

— Не из кого жилы тянуть, потому не кровосос? Нашёл оправдание! А было б с кого? Возьми клопа. Тоже, кажись, обыкновенная насекомнатная зверь, но только ляжь с им в койку, и враз почуешь нэпманскую сущность. Мягкотелый ты сделался Прохор, расслабился, а враг не дремлет. Я-то знаю, что говорю. У меня самого, можно смело заявить, личная биография началась с трубы, разве что я на её за рабочее дело, за весь, простоки, угнетённый пролетариат влез, хотя в ту пору совсем пацанёнком был. Только на фабрику пришёл, гляжу, стачка, и мне, мальчонке, поручают до света, стало быть, на трубе заводской красный флаг водрузить, назло мировой буржуазии. Ну я полез, а покамест там, в потёмках, шабуршался, товарищи, значит, гудок дали к началу забастовки. А заводской-то гудок, понимать надо! Эттебе не трамвайный бубенчик. Подо мной как рявкнет, я думал, котёл взорвался, право-слово, ну и дрёпнулся, ясное дело, с самого громоотвода, башкой вниз. Но доверие стачкома оправдал. Так что, труба, Прохор, меня в люди вывела. В революцию.

Выслушивая в тысячный раз, наизусть знакомый, рассказ о бурном прошлом Маёвкина, ГПОТ всё не мог решить — как перейти к делу и с чего начать. Конечно, Прохор Филиппович осознавал приоритет общественного над личным, но старик расстроится, узнав о происшествии на линии. Подумает, что он — П. Ф. Куропатка не справился, завалил работу… Огорчать умалишённого ГПОТу не хотелось, и, пересилив себя, он начал с личного, обстоятельно, по пунктам изложив факты. Однако, ни поведение ренегата-изобретателя, переметнувшегося к дочери звездочёта, ни полный жалости рассказ о слезах свояченицы-Лидочки, против ожидания, не тронули сердца идейного большевика.

— Любовь, знаешь… — Маёвкин обречённо махнул рукой. — Как сбившаяся портянка. Замучит, и никакой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с ей не сладит.

— Так-то оно так, Кондрат Пантелеевич, только Эврике этой, — ГПОТ оглянулся и придвинувшись, зашептал в, заросшее седыми волосами, ухо бывшего Сормовца, — семьдесят пятый год.

— Семьдесят пятый? И-и, Прохор, удивил! Ты гляди не на возраст. В бабе не ето главное. Ты в главное гляди. А семьдесят пять годков… — Маёвкин мечтательно зажмурился, в свою очередь переходя на пониженные тона. — Тут нянька, Алевтина, тож посчитай около того, очень-очень… Я завсегда… Да-а. И кипятку в любой час. Кушайте, говорит, Кондрат Пантелеевич. Очень-очень! Ты, Прохор, в главное гляди.

— Я и смотрю. Она эсерка!

— Брось! — старик даже подскочил на скамейке. — Да твой инженер сумасшедший, право-слово!

— Я и подумал, может он здесь? У тебя… — ГПОТ тоскливо посмотрел по сторонам. На, усыпанных жёлтыми листьями аллеях, в одиночестве или в сопровождении санитаров, прохаживались душевнобольные.

— Нет, — проследив взгляд Прохора Филипповича, покачал головой Маёвкин. — Буйных до прогулки не допущают. А кромя того, с прошлой шестидневки контингент не пополнялся. Так что он, покамест, на вольных хлебах. Ну-да, ничего, раз дома не ночует, стало быть он у бабы етой, у польки. Только ты на ихную явку не суйся. А-то, знаешь… Снаружи поспрашивай «Не залетал ли, граждане, к кому попугай, заграничной породы? Потерялся мол», да сам наблюдай. И главное, не паникуй. Спервоначалу надлежит всё вызнать, а опосля пужаться. Или уж лучше обожди, пока сюда привезут. Здесь и возьмёшь его тёпленького.

«Кондрат Пантелеевич, прав. Что я, как интеллигент какой-нибудь паршивый, нюни распустил. Вперёд выясни на счёт гадёныша-изобретателя, да на счёт трамвая, а уж потом…», что именно потом, ГПОТ не знал, но решив — то, что потом, потом же и станет видно, простился со стариком.

— Ишь, нагнал туману, эсерку приплёл… — вздохнул, глядя вслед бывшему подчинённому, Маёвкин. — А про борделю в вагоне ни полслова. Значит, всё как есть правда, завалил-таки работу! Эх, Прохор-Прохор…

И он ещё долго размышлял о том, что в былые годы на трубы взбирались из высоких идеалов, а уж коли человек сошёл с прямого пути, жди неприятностей — примета верная.

Глава седьмая

Приметы, приметы… Дело за полночь, а муж как в воду канул. Ох чуяло сердце Марии Семёновны, недаром с субботы снилась дребедень. Женщина вздохнула и, стараясь не глядеть на ходики, прошла к окну. В темноте, посреди двора, под сплошной громадой тополя белела гипсовая пионерка с горном, на высоком пьедестале, откровенно громоздком, для хрупкой девочки-подростка.

Первоначально постамент предназначался крестьянке. Бабе-доярке, тоже гипсовой, но грудастой и с ведром. Из-за ведра-то и разгорелся сыр-бор. Безусловно, неурядицы приключаются со всяким, однако обитатели дома (в основном женская их составляющая, надо отдать ей должное), как-то, вдруг, заметили связь. Порежут ли у какой жилички сумочку в толкучке, или сама, к примеру, «посеет» заборную книжку рабочей кооперации, как ни крути — по всему получалось, что потерпевшая сторона, незадолго перед этим, проходила мимо пустого подойника. В ведро накидали всякой дряни, и дело тем бы и кончилось, но на защиту произведения искусства встал управдом, товарищ Бычук, которого, под лозунгом борьбы с пережитками прошлого, поддержали местные комсомольцы. Организовали субботник, статую очистили, домком выделил дворнику Гавриле шесть фунтов свинцовых белил, и засверкала бы доярка, как новенькая. Но краска, таинственным образом, исчезла вместе с Гаврилой. Дворник, впрочем, вскоре объявился, правда один и пьяный. Запершись в первом парадном, у инвалида Девкина, он орал, терзая гармошку, «Интернационал», а затем, развинтив батарею парового отопления, залил, из революционного протеста, два нижних этажа с полуподвалом. Управдом Бычук был хохол, поэтому обиделся и даже грозил взыскать с Гаврилы за белила и ремонт, но плюнул, а гипсовой бабе в ту же ночь отбили подойник вместе с руками. Так она и стояла, на манер Венеры Милосской, пока прошлой весной её не заменили юной пионеркой, к великой радости Марии Семёновны.