Красная Казанова - [17]

— Да, я вам как отцу… Всё началось с приезда в институт инспектора кавалерии, члена Реввоенсовета, товарища Будённого…

— Семёна Михайловича?! — главный по общественному транспорту вытянулся по стойке «смирно».

— …уж очень он сетовал, что совершенствуются вооружения, появляются новые рода войск, а в коннице те же хвост, грива и никакого технического прогресса. У Антанты, говорит, и аэропланы с дирижаблями, и танки, и беспроволочная связь, теперь ещё этот Гриндель Матьюз. А главное верхушка… Никакой, то есть, шашкой до засевших в бронированных бункерах империалистических генералов не добраться. Вот и родилась у него блестящая идея, использовать специальное излучение, которое в нужный момент со всего вражеского штаба форму поснимает, чтобы эта контра, без порток с лампасами да погон, приказы отдавать не смогла. А тем временем, Будённый со своими хлопцами навалился бы, используя замешательство и панику противника. Раз и победа.

— Ловко, — согласился главный по общественному транспорту. — Только, что же это за излучение такое?

— В том и штука, что его в природе нет! Создать установку доверили нашему коллективу. Сроку отвели в обрез, но мы, понимая важность задачи, взялись с огоньком. Начали экспериментировать на мышах, вроде, получилось. Но одно дело лабораторный опыт, грызуны и всё такое, а совсем другое, полигон, люди, обстановка, приближенная к реальной. Думали, сперва набрать добровольцев из комсомольской организации, однако, для большей секретности, командование РККА распорядилось опробовать излучение на трамваях, не оповещая население.

— Не оповещая, значит… Слушай, Володька, — Прохор Филиппович поправил смятый воротник инженера, — может, всё-таки на комсомольцах вернее? Они ребята проверенные. Может, ну их, трамваи-то? Какая только публика там не ездит. Безбилетники всякие…

— Возможно. Но эксперимент фактически завершён. Осталось лишь продублировать на высокой частоте, но это, ранней весной. Партийное руководство, проявляя заботу, решило повременить, ввиду приближающихся холодов, чтобы народ без одежды не поморозить. — Кульков замялся. — Мне пора, товарищ Куропатка…

— Будь здоров… — отозвался главный по общественному транспорту вяло, без выражения. Он понял, что погиб.

А вокруг бурлила жизнь. Через площадь, сопровождаемый лихачом, нёсся очередной трамвай. Какие-то пионеры у павильона «Соки и воды» гоготали, глядя на несчастную вагоновожатую. Первый, одетый поопрятнее ещё как-то сдерживался, но другой — конопатый, с бритой как шар башкой, засунув в пасть чуть не всю пятерню, засвистел пронзительно, словно поднимая с крыши ленивых турманов.

В следующую секунду, нечто красное, тяжело, перелетев ограду института, шарахнуло Прохора Филипповича позади левого уха. Чистое сентябрьское небо завертелось, покатилось в тартарары, оглушительно звеня порванной струной… Солнце вспыхнуло и погасло…

— Зашибли! Кирпичо-ом! — заголосила киоскёрша, но её крика ГПОТ уже не слышал.

Глава двенадцатая

Родство есть родство, его, как известно, в карман не засунешь. Теперь свалить всё на учёных, говоря иначе — на Кулькова, стало невозможно, и главный по общественному транспорту, от природы имевший на щеках здоровый оттенок, стал совершенно мочёное яблоко, и по цвету, и по выражению лица. С собранным Марией Семёновной узелком и громадной шишкой за ухом, он сиротливо притулился на краешке стула в просторном кабинете, того самого, малоприметного особняка в центре города. Старший следователь — Ефим Яковлевич, неторопливо листал какие-то бумаги, не выказывая к пришедшему с повинной никакого интереса. Пользуясь моментом, Прохор Филиппович обдумывал положение (и подумать стоило). Ведь если бы претензии свелись к обыденному — почему прошляпил, не доложил, не принял меры, пожалуй, он мог ещё выкрутится. Но вина заключалась как раз в обратном — зачем поднял шум, привлёк внимание к секретному проекту.

— …и тут уже, дело государственное, — опер поднял на Прохора Филипповича печальные тёмные глаза. — А дело руководителя депо, смотреть за трамваями, и со своими обязанностями, товарищ Куропатка справляется из рук вон плохо, скверно справляется. С секретаршей шуры-муры. Решётку зоосада испортил. По заборам лазает, как «попрыгунчик»…

— Да я, гражданин следователь, того… Я искал… — как к последнему средству, Прохор Филиппович попытался прикинуться дурачком.

Ефим Яковлевич устало хлопнул папкой по столу, встал, подошёл к облупленному несгораемому шкафу, щёлкнув замком, вынул что-то из стальных недр.

— Это?

И главный по общественному транспорту увидел собственную калошу. Ту самую — пропавшую, которая, свалившись, так напугала дядю-Афанасия. «Лет восемь…» — быстро подсчитал Прохор Филиппович, и пол закачался у него под ногами. Понимающий взгляд оперуполномоченного сделался ещё человечней. Ефим Яковлевич налил из графина воды, но вместо того, чтобы протянуть стакан Прохору Филипповичу, вдруг, опрокинул содержимое на его голову.

— А-ха-ха… Ха-ха… — шутка так развеселила следователя, что он буквально покатился от хохота.

— Хе-хе… — хихикнул Прохор Филиппович, чувствуя, как прохладные струйки стекают у него по усам и за воротник. Нервический смех опера резко оборвался, и главный по общественному транспорту услышал собственный голос, одинокий и неприятно-угодливый.