Красная гора: Рассказы - [71]

Сима аккуратно списала уцелевшие цифры телефона и по приходе домой стала перебирать возможные варианты. Как ни странно, с третьей попытки ей повезло. Вежливый женский голос ответил, что группа медитативной живописи начинается в понедельник в девять часов утра в танцевальном зале Дворца студентов, и рассчитано это на пять дней.

В оставшееся время Сима утрясала свои дела: взяла отгулы на работе, договорилась с мамой, чтоб та на недельку взяла к себе Зинку, уболтала мужа не сердиться на нее, понять, что ей это просто необходимо. В общем, к понедельнику все было улажено.

Дворец студентов никакого отношения собственно к студентам уже не имел. Сима поначалу забрела не туда, и в зале, устланном коврами, наткнулась на группу склоненных в молитве мужчин в тюбетейках. Танцевальный зал оказался этажом выше. К Симиному приходу там уже собралось человек пятнадцать-двадцать, и, судя по долетевшим до нее разговорам, многие из собравшихся были знакомы друг с другом и в подобных марафонах участвовали не раз.

Руководителя группы Сима распознала сразу же. Высокий, худой, с черными глазами и длинной с проседью бородой, он напоминал восточного гуру. Сима решила было, что он индус, но оказалось, что он наш, московский, и два года провел в индийском ашраме в учениках великого просветленного, потому, возможно, и стал походить на индуса. Звали руководителя Свами. Так окрестили его в Индии.

Сима бродила по залу, вглядываясь в лица присутствующих. Здесь, в большинстве своем, собрались ее ровесники, мужчины и женщины 25–30 лет, и в такой компании Сима чувствовала себя легко и непринужденно.

Свами включил магнитофон, и бой барабанов возвестил о начале динамической медитации. Что тут только не началось! Ни с чем подобным Симе еще не приходилось сталкиваться. Эти прыжки с дикими криками, это катание по полу, эта тряска и танцы с закрытыми глазами привели ее в настоящий экстаз. Потом всем раздали по набору гуаши из двадцати цветов, кисточки и листы бумаги. Кто-то из мужчин тут же помчался на первый этаж за водой, но разгоряченная неумолкающей музыкой Сима не могла больше ждать ни секунды и, вымазав каждый палец своей краской, стала, как на пианино, играть на листе бумаги, пока лист не заискрился многоцветьем.

— Что ты сидишь в темном углу? — подошел к ней Свами. — Выйди к свету! Это и поможет тебе рисовать, и…, — улыбнулся он, — в твоем выходе к свету будет что-то символическое.

Симе было как-то неловко рисовать у всех на виду, но она повиновалась. Воду уже принесли, и на фоне горящего всеми красками неба Сима стала рисовать горы. Получалось вроде неплохо. В два часа объявили перерыв, выдвинули в центр комнаты длинный стол и заставили его принесенными из дому яствами.

За столом Свами оказался рядом с Симой.

— Ты хорошо рисуешь! — похвалил он ее, накладывая себе и ей горку винегрета и салат оливье.

— А я еще и петь могу! — похвасталась Сима, совсем как ребенок похвасталась, и сама себе удивилась.

— Спой! — улыбнулся Свами.

Сима набрала воздуху в легкие и запела надрывно и протяжно:

«Сокол ясный мой, где твои два крыла? Эти два крыла я сама сожгла. Не хотела, чтоб ты далеко летел, не хотела, чтоб ты высоко летел, а хотела тебя спасти от опасного пути. Сокол ясный мой, что смутен так твой взгляд? Неужели на Земле ты ничему не рад? Не хотела я тебе, сокол, зла. Не со зла тебе, сокол, я крылья сожгла. Ты поверь, не со зла тебе крылья сожгла. Сокол ясный мой, где твои два крыла? Я тебя крылатого лишь любить могла. Ты прости меня, мой сокол, что любовь ушла. Ты прости меня, что любовь ушла».

Сидящие за столом реагировали странно и хихикали, глядя куда-то поверх ее головы. Сима оглянулась. Свами стоял за ее спиной и держал над ней рожки. Теперь уже все хохотали, не таясь, и Свами громче всех, потому обиженной Симе ничего не оставалось делать, как тоже улыбнуться.

После обеда опять наступила пора живописи, и Сима нарисовала реку и обрыв над рекой.

— Ты рисовала раньше? — подошел к ней Свами.

— Разве что в детстве, — смутилась Сима.

— Ну вот. Теперь ты убедилась, что можешь?

— Убедилась.

— Это главное, — обняв за плечи, он притянул ее к себе. — Это главное: уверенность, что можешь.

Домой Сима пришла только поздним вечером. Муж уже спал, так ее и не дождавшись. Впрочем, она предупредила, что может прийти поздно. Сима осторожно, стараясь не разбудить его, прошла к себе в комнату, разделась и, нырнув в заботливо расстеленную мужем постель, погрузилась в разноцветный мир сновидений.

— Ты даже не интересуешься, как там Зинка! — упрекнул ее муж за завтраком.

— А что? — сжалось все у нее внутри.

— Не пугайся. Я так, — хмыкнул муж.

— А ты даже не интересуешься, как мои дела, — вздохнула она.

— Чем бы дитя ни тешилось…, — отмахнулся муж, подбирая хлебом остатки яичницы.

Утро в группе опять началось с динамической медитации. У Симы было такое ощущение, что она участвует в языческом обряде. А вокруг били барабаны, каркали вороны, ухали совы, усиливаемые четырьмя мощными стереоколонками. Потом они опять рисовали, и Сима яростно наносила один цвет на другой, одни формы на другие, бесконечно переделывая и переделывая работу, пока, наконец, не находила то, что радовало глаз. Она быстро поняла, что ей следует подражать разве что линиям и формам природы, краски же должны быть такими, какие подсказывает воображение. Если ей удавалось найти свою гамму цветов, в ее пейзажах начинала звучать некая мистическая интонация, за земной оболочкой сквозили иные пространства, иные дали. В этот день Сима снова написала две картины. Больше всего привлекали ее горы. Голубые, покрытые белым снегом, багровые в закатных лучах солнца, изумрудные в лунном сумраке ночи.