Красная гора: Рассказы - [6]

Кому только родители ни показывали меня, когда мне исполнилось шестнадцать и надо было всерьез думать о моей будущей профессии. Кроме голоса и слуха, никаких талантов у меня не было, поэтому на них-то и была сделана главная ставка. Во-обще-то профессионалы меня хвалили, но при этом отмечали, что мне надо поставить голос, потому что он очень резкий, ну и вибрация к тому же.

— Вот позанимаешься с учителем, поставишь голос, тогда поступай в консерваторию, — говорили мне. И стала я заниматься с учителями. Но все было бестолку. Голос каким был, таким и оставался.

А у сына маминой подруги вдруг прорезался талант гипнотизера. Он даже некоторых своих товарищей от недержания мочи под гипнозом вылечил, и его мама очень гордилась этим.

Когда я узнала об этом, я пришла к нему и сказала:

— Сережа! Я хочу запеть по-оперному, но у меня не получается. Загипнотизируй меня, пожалуйста. Внуши мне, что я Вишневская или Биешу. Может быть, я наконец-то научусь петь, как положено.

И Сережа принялся меня гипнотизировать. Я у него была раз десять, но как он ни старался, гипнозу я не поддавалась. Он, правда, считал, что где-то на тридцатый раз у меня все-таки что-нибудь да получится. Но тут его мама взбунтовалась:

— Инна! У Сережи скоро выпускные экзамены. Он не может тратить на тебя столько времени. Тем более, что результата нет.

Больше Сережу я не беспокоила. А где-то через месяц пришла ко мне его мама и спросила:

— Что ты сделала с моим сыном? Он целыми днями орет дурным голосом и утверждает, что из него выйдет выдающийся певец.

— А что я с ним сделала? — удивилась я, решив немедленно послушать Сережино пение.

Когда Сережа открыл рот и издал первые звуки, клянусь вам, это было настолько жутко и душераздирающе, что я тут же закричала: — Замолчи!

…После этого Сережа закончил мехмат, потом консерваторию, занял первое место на конкурсе Чайковского, так что, думаю, вскорости его ждет Ла Скала. Во всяком случае, в Англию на гастроли его уже пригласили.

А я, что я? Я работаю библиотекарем на радиорелейном заводе. Недавно на первомайские праздники в нашей заводской самодеятельности я выступила с еврейской народной песней. Мне один знакомый и ноты дал, и транскрипцию слов написал для такого исключительного случая. Вот я и выучила два куплета, больше запомнить не смогла.

Так меня после этого на «бис» вызывали и цветами забросали. А ведущая концертной программы заплакала и не смогла следующий номер объявить, только шептала мне:

— Иди, иди, слышишь, тебя на «бис» вызывают.

А я не знала больше еврейских песен, а русские у меня по-прежнему не получались. А пластинку Лифшицайте при переездах мы разбили, и «Песню без слов» я забыла…

25 февраля

Впервые я услышала об этом от своей заведующей на службе: «25 февраля сиди дома: в городе неспокойно», — многозначительно заявила мне она. Следующей была восьмидесятилетняя Броня, которая у себя дома за весьма умеренную плату занималась со мной йогой. Она сказала, что до нее дошли слухи, что 25 февраля надо на окне поставить свечку, тогда, мол, ничего не будет, не будут тебя ни резать, ни бить. Потом мой муж объявил, что свечку, конечно, зажечь надо, но совсем по другой причине. «Дело в том, — объяснил он, — что демократическое движение 25 февраля решило устроить факельное шествие в поддержку демократии против партократии, и все, кто за демократию, должны на окне зажечь свечку».

В общем, разное говорили в городе, но меня все это как-то мало волновало. Утром 24 февраля я, как обычно, пошла к Броне заниматься йогой. Я подошла к двери и позвонила. Никто не открыл. Странным было то, что в дверном глазке горел свет, ну и, кроме того, мы с Броней договаривались о занятиях, а она была очень пунктуальна и обязательна. «Броне труба», — подумала я и, позвонив в милицию, стала требовать, чтобы они открыли Бронину квартиру, потому что Броне плохо, а может быть, она умерла.

— Разве она болела? — спросил меня дежурный.

— Нет, она не болела. Наоборот, стояла на голове и на руках, но, во-первых, ей восемьдесят лет, а в таком возрасте даже йог может умереть, а во-вторых, может быть, во время стойки на голове она умудрилась свернуть себе шею, — ответила я.

— Ищите родственников. Мы взламывать ее дверь не будем. Может быть, она просто куда-нибудь ушла, а потом еще вернется и предъявит нам претензии, что мы ее обокрали, — отрезал дежурный.

Брониных родственников я не знала, я даже не была уверена, что они у нее есть вообще.

Я звонила Броне целый день, даже ночью раз позвонила, а наутро не выдержала и снова обратилась в милицию. На этот раз мне ответили:

— Мы выезжаем.

Я тоже выехала.

Два сержанта стояли у Брониной двери и чесали себе затылки.

— А вдруг мы взломаем дверь, а ее там нет, — колебались они.

— Почему воры имеют набор отмычек, а вы нет? — поинтересовалась я.

— Мы не воры, — гордо ответили они и стали ходить по квартирам Брониных соседей в поисках топора.

Топор они нашли и, разнеся в щепки дверь, ворвались в квартиру.

Брони в квартире не было, как мы ее там ни искали. Но в комнате были следы поспешного бегства: неубранная постель, разбросанные по полу бумаги.