Красная Борода - [49]
— Что случилось? — спросил Ниидэ.
— Человек в канаве, — ответил Такэдзо, светя фонарем.
Он несколько раз окликнул лежавшего в канаве, но тот не отвечал. Тогда Такэдзо подошел поближе и внимательно оглядел его.
— Да он ранен. Весь в крови!
— Не касайся его, — предупредил Ниидэ.
Узкая, но довольно глубокая канава была выложена камнем. Ниидэ посветил фонарем. Внизу неподвижно лежал человек лет двадцати пяти, в разорванном полосатом кимоно, подпоясанном узким ремешком с пряжкой. Из глубокой раны на голове текла кровь, заливая лицо и голую грудь. Мужчина тяжело дышал и постанывал. Ниидэ окликнул его. Тот сразу встрепенулся и поднял руку, словно обороняясь. В руке у него сверкнул кинжал. В свете фонаря кинжал походил на острую ледяную сосульку.
— Успокойся, — сказал Ниидэ, — я доктор из больницы Коисикава. Что произошло? Ты подрался?
— С вами никого нет? — спросил он, слегка приподняв голову.
— Никого.
— Черт побери! Как же это я промахнулся? — пробормотал мужчина.
— Ты с кем-то поссорился?
— Мне надо было прикончить одного подлеца, но у него оказались телохранители. Они-то меня и изукрасили... Вы не поможете мне встать?
Ниидэ подал знак Такэдзо и взял у него фонарь. Такэдзо спустился в канаву, просунул мужчине руки под мышки и приподнял его. Но тот сразу же с воплем упал — по-видимому, у него была переломана нога. Ниидэ попросил Нобору посветить и осмотрел ногу.
— Правая голень, — пробормотал он. — Перелома нет, должно быть, трещина. Такэдзо, посади его на спину.
— Что вы со мной собираетесь делать? — испуганно спросил мужчина.
— Тебе уже было сказано: я доктор... Эй, Такэдзо, я не люблю повторять дважды!
Такэдзо кое-как взвалил человека на спину, и они двинулись к больнице.
Пострадавшего звали Какудзо, жил он в районе Отова, в одноэтажном доме барачной постройки, расположенном на узкой улочке Ябусита. При осмотре обнаружились две раны на голове, множество ушибов на спине и пояснице, а также трещина в правой голени. На голове раны были ножевые, остальные увечья нанесены палкой или другим тупым предметом.
Улица Ябусита была знакома Ниидэ, он и теперь изредка там бывал, но с Какудзо до сих пор не встречался.
— Я жил в другом месте, — пояснил Какудзо, отвечая на вопрос Ниидэ. — А мой отец, Какити, умер два года тому назад.
— Какити? — переспросил Ниидэ. — Если память мне не изменяет, он занимался изготовлением циновок, а жил в крайнем из восьми бараков?
— Он самый. Последние годы его мучила подагра, и он почти не вставал. — Какудзо сделал попытку повернуться на бок, и лицо его исказилось от боли. Несмотря на боль, он старался говорить спокойно. —Доктор, вы случайно не знакомы со стариком Тасукэ?
— С продавцом лапши? Я бывал у него.
— У него живет девушка по имени О-Танэ. Прошу вас, отправьте за ней посыльного и попросите немедленно прийти сюда. Мне надо с ней повидаться и кое-что сообщить.
— Я пошлю за ней завтра, а нынче ночью постарайся уснуть.
— А сегодня нельзя?
— Ты ведь сам признался, что хотел кого-то убить. Если послать за девушкой ночью, это вызовет подозрения у властей. Кто-нибудь выследит ее и обнаружит тебя, поэтому ты сегодня поспи, а завтра утром что-нибудь придумаем.
— Понимаю, — ответил Какудзо и закрыл глаза. Ниидэ поглядел на Нобору. Тот решил, что он попросит присмотреть за больным, но никаких указаний не последовало. Ниидэ вышел из палаты, направился было к себе, но остановился на полпути и, обернувшись к выходившему из палаты Нобору, сказал:
— Не сочти за труд, прикажи, чтобы мне принесли рисовые колобки.
Нобору вдруг тоже почувствовал, что страшно голоден, и поспешил на кухню. На кухне было темно, лишь один фонарь едва освещал помещение. Под фонарем сидел человек и мастерил ящик. Рядом стояла О-Юки, наблюдая за работой. Нобору заказал О-Юки две порции колобков, потом обернулся к мужчине и с удивлением узнал в нем Ино.
— Чего ты так усердствуешь, Ино? Уж ночь на дворе, — с улыбкой сказал Нобору.
— Да так, тружусь понемногу. Вы ведь тоже припозднились сегодня.
— Ты не увиливай, скажи, что это ты мастеришь?
— Сиденье, — ответил Ино и неожиданно покраснел. — Вы ведь знаете О-Юми, которая умом тронулась. Она совсем слабая стала, ей даже на полу сидеть трудно. Вот я и решил смастерить для нее круглое сиденье со спинкой.
— Вот как? Это тебя О-Суги попросила?
— Ошибаетесь. Я ведь остался в больнице, чтобы помогать по столярному делу, и делаю все по своей воле, — рассердился Ино.
— Ты уж извини, если я тебя обидел, — рассмеялся Нобору.
— Что вы?! — смутился Ино. — Разве смею я требовать от вас извинения? Это уж вы простите меня — болтаю сам не знаю что.
— Считай, что мы квиты, — вновь рассмеялся Нобору. — Передай от меня привет О-Суги.
Ино кивнул и снова застучал молотком. О-Юки вручила Нобору корзиночку с рисовыми колобками, пообещав принести чаю.
На следующее утро Ниидэ отправил посыльного на Ябуситу за О-Танэ. Она выглядела значительно старше своих девятнадцати лет. В спокойствии, с каким она выслушала Ниидэ, в решительном взгляде, даже в том, как был повязан у нее на голове платок из хлопчатобумажной ткани, чувствовался волевой, не свойственный молоденькой девушке характер.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.