Краски. История макияжа - [16]
Мы можем судить о внешности Елизаветы не только по портретам, которые пережили ее строжайшую критику, но и по описаниям современников. Один из посетителей королевского двора писал о двадцатичетырехлетней Елизавете: «Хотя ее лицо скорее миловидное, чем красивое, она высока и хорошо сложена, с хорошей кожей, хоть и немного темнолица; у нее милые глаза и, превыше всего, красивые руки, которые она охотно демонстрирует».
Чтобы избавиться от облика «темнолицей» (скорее всего, унаследованного – у ее матери, Анны Болейн, если верить источникам, кожа была оливкового цвета), Елизавета прибегала к самым разным уловкам. В те времена можно было найти множество средств для того, чтобы сделать кожу светлой, гладкой и прозрачной – от яичных белков и квасцов до смертоносных венецианских белил. Говорят, Елизавета перепробовала их все. Мы знаем, что она пользовалась декоративной косметикой, потому что на портретах она изображена с явно накрашенным лицом; намек на макияж можно найти и в произведении придворного поэта Ричарда Путтенхэма: «Губы – как высеченные из рубинового камня две створки, что открываются и закрываются».
Известно, что в 1562-м Елизавета переболела оспой. После этого, чтобы замаскировать шрамы на лице и скрыть следы старения в общем и целом, она начала применять белила – той самой венецианской разновидности, благодаря чему выглядела и вовсе как призрак. Со временем она должна была использовать их все больше и больше, да и красной краски тоже – чтобы скрыть процесс старения и отвлечь внимание от результатов использования небезопасных «бьюти-продуктов».
Но белила, накрашенные щеки и губы, тщательно нарисованные голубые сосуды (для создания полной иллюзии прозрачной кожи) и выщипанные в высокую дугу брови были не только данью моде и имитацией молодости. Весь образ Елизаветы должен был выражать властность и подчеркивать ее статус. Есть мнение, что именно мышьяк, свинец и другие опасные химикаты в составе косметических средств повинны в ее смерти от заражения крови в возрасте шестидесяти девяти лет – хотя так ли оно на самом деле, мы, конечно, никогда не узнаем.
Однако, несмотря на приложенные старания, классической красавицей той эпохи, воплощением идеала естественности и грации считалась не Елизавета, а ее кузина Летиция Ноллис, дочь племянницы Анны Болейн. На самом известном портрете Ноллис изображена с огненно-рыжими волосами, высоким лбом, бледным лицом и розовыми щеками (были ли они следствием румян, наложенных руками самой Ноллис, или пририсованы художником, установить уже невозможно).
Элизабет Элеанор Сиддал, муза или, говоря современным языком, «супермодель» прерафаэлитов, известна тем, что выступала натурщицей для большинства членов братства, в особенности для ее любовника и мужа Данте Габриэля Россетти, а также собственной живописью и поэзией.
Иконой красоты она стала не мгновенно. Да что там, она даже не считалась типичной для Викторианской эпохи красавицей – рыжеволосых тогда не слишком любили, а многие и вовсе воспринимали их настороженно. Однажды какой-то деревенский мальчишка даже спросил у Сиддал, водятся ли слоны в той стране, откуда она приехала, – настолько экзотичным казался цвет ее волос[51]. Происхождения она была не знатного и работала в магазине в Холборне. Там-то ее и обнаружил художник Уолтер Деверелл, и за тонкий стан и рыжие волосы выбрал ее в натурщицы для картины «Двенадцатая ночь». После встречи с Элизабет Уильям Холман Хант описывал ее как «существо изумительной красоты… подобно королеве, великолепно высока, с красивой фигурой, величественной посадкой головы и с удивительно тонкими и совершенными чертами лица»[52].
Нам она в основном известна как «Офелия» (1852) кисти сэра Джона Эверетта Милле – плывущая по реке трагическая героиня с бледным лицом. Полотно входит в постоянную экспозицию галереи «Тейт Британия» и остается самой популярной среди посетителей открыткой, а история его создания обросла легендами. Чтобы воспроизвести позу утопающей Офелии, Милле купил для Сиддал старинное свадебное платье и уложил ее в наполненную водой ванну. Как-то во время позирования лампы, нагревающие воду, погасли. Сиддал не стала говорить об этом Милле, чтобы не отвлекать художника от работы, и «сильно простудилась». В конце концов, после угроз судебного преследования со стороны отца девушки, Милле оплатил расходы на ее лечение[53]. Однако по стечению обстоятельств или нет, но с того момента слабое здоровье Сиддал было подорвано окончательно. Врачи обнаружили у нее чахотку и сколиоз (хотя многие считают, что истинные причины ее недомоганий так и остались за пределами медицинских диагнозов). Как бы то ни было, Сиддал скоро пристрастилась к настойке опия, которую принимала для обезболивания и которая привела ее здоровье в еще больший упадок.
Болезни не ослабили внешней привлекательности Сиддал, и даже, наоборот, подчеркнули ее – в полном соответствии с романтической манерой ассоциировать слабое здоровье с гениальностью и красотой. В 1853-м Россетти писал, что «Лиззи… выглядит милее обычного, но очень слаба»
