Красивые, двадцатилетние - [52]

Школа, из которой вышел Полянский, была самым любопытным учебным заведением в Польше; у каждо­го из ее выпускников был собственный стиль и хороший вкус; все были начитанны и умели мыслить. Их просто смешно сравнивать с французскими или не­мецкими ровесниками. Я не могу толком объяснить, что означает понятие «новая волна»; и что такое «нео­реализм», мне до сих пор неясно; но когда я вспоми­наю усталых ребят в вельветовых брюках, с которыми я познакомился в пятьдесят четвертом году в Лодзи, во мне закипает гнев: почему такие бездари, как Годар, могут делать картины, где обсасывают эротические проблемы, давным-давно решенные каждым шестнад­цатилетним онанистом, а ни один из этих парней не снял выдающегося фильма. «Пепел и алмаз» Вайды ме­ня прямо-таки ошарашил. Чего там только нет: и тебе советские танки, и бывшие участники испанской вой­ны, и малышка Зискинд поет про плакучие ивы, и по­лонез танцуют, и граммофоны взад-вперед таскают; Цибульский без конца забавляется пистолетом и уби­вает свою жертву в тот момент, когда небо озаряется салютом победы; хорошие коммунисты, плохие ком­мунисты; допрос в УБ и чертова прорва часовен с тру­пами, придорожных распятий и каких-то жутких ди­версантов. Вайда не понял, что замечательная книга «Пепел и алмаз» — при всех ее достоинствах — далеко не первая такого рода. Проблема Цибульского не вы­думана, но это проблема Джесси Джеймса: стрелять или не стрелять. Думаю, если б этот фильм делал По­лянский, на экране была бы просто кровать с Цибуль­ским и девушкой да празднующий победу пьяный го­род за окном; вот это был бы настоящий «Пепел и ал­маз». Я знаю еще только один такой же глупый фильм: «Восьмой день недели». Но Цибульский из «Пепла» и Цибульский из «Восьмого дня» — два совершенно разных актера; глядя, как Цибульский в «Пепле» поигрыва­ет пистолетом, я ни на секунду не мог поверить, что этот человек убивал других людей и теперь вынужден убить еще раз; а глядя на Циба в «Восьмом дне», безого­ворочно верил, что передо мной хороший и умный мальчик, который умеет по-настоящему любить и зна­ет истинную цену любви; Циба спас этот фильм; второй раз смотреть «Восьмой день» я пошел только из-за не­го. И мои личные пристрастия тут ни при чем.

Самым забавным человеком в польском кино был Геня Шляхет — личность, вошедшая в легенду. Это Геня первый начал называть меня «Хласковером»; к ак­теру Кенстовичу он обращался исключительно «дра­жайший пан Кенстовер». Однажды, когда снимался «Следующий в рай», он по телефону вызвал меня во Вроцлав — что-то доработать в сценарии. Геня сказал: «Хласковер, я вам уверяю: это не кино, это что-то осо­бенного». После чего, на следующий день, разбудил ме­ня словами: «Это не что-то особенного, это кино». Как-то во время выбора натуры, любуясь закатом солнца, он указал на лежащее в долине озеро и сказал мне: «Вы только посмотрите: это просто цимес»; так Геня пытал­ся живым словом передать красоту пейзажа. Но бес­смертную славу Шляхет стяжал благодаря истории с пушкой. Будучи директором фильма о солдатах, он приобрел в одной из частей Войска Польского списан­ную пушку, но что-то напутал в платежных документах и не смог отчитаться за покупку; в результате деньги со­драли с него, и таким образом Генрик Шляхет стал вла­дельцем мортиры. Я вспоминал его в Израиле, глядя на Олека Пфау, снимавшего какой-то документальный фильм; за Олеком бегал по пятам продюсер, в отчаянии крича: «Господин Пфау, умоляю вам — только без искус­ства»; речь шла о том, чтобы Пфау не тратил пленку на дубли. На самом деле «Шляхету», как сам Геня любил се­бя называть, говорил по-польски не хуже Хостовца, но все упрашивали его коверкать язык на местечковый лад; никто лучше Гени не умел этого делать.

Мои старшие коллеги из Союза литераторов на­стойчиво уговаривали меня на некоторое время уе­хать на Запад — естественно, в Париж. Мне посовето­вали подать заявление на стипендию. Стипендии рас­пределяла специальная комиссия Союза; мой вопрос был решен положительно. Обзаведясь заграничным паспортом и заключив договоры с издательствами «Жюльяр», «Даттон компани» и «Кипенхойер унд Вич», я попросил выдать мне деньги; и тут оказалось, что это — принятое коллегиально — решение отменено. Мне было велено обратиться в министерство культу­ры; в министерстве не смогли сообщить ничего ново­го, только подтвердили, что стипендии не будет. Я по­просился на прием к министру культуры; министром тогда был Курылюк, который принял меня очень лю­безно и сказал, что стипендии меня и вправду лишили, но он не может вмешиваться, поскольку стипендию без его участия назначила специальная комиссия при Союзе польских литераторов. Сожалея, что он не в со­стоянии мне ничем помочь, министр по-дружески по­рекомендовал обратиться в Союз, где эта специальная комиссия заседает. Я снова туда отправился; мне сказа­ли, чтобы я пошел в министерство культуры, посколь­ку, хотя Союз этими стипендиями и распоряжается, выплачивают их из стипендиального фонда минис­терства — и так далее. Янек Вильчек, предыдущий министр, был куда забавнее. Он любил рассказывать, что ненавидит участвовать в официальных панихидах, так как, несмотря на многолетний опыт, обязательно уму­дряется поскользнуться и всякий раз боится, что сва­лится вместе с высокопоставленным покойником в могильную яму. Справедливости ради замечу: министр Курылюк даже не очень скрывал, что врет. Все легенды о том, что он слетел из-за меня, не имеют ничего обще­го с действительностью; стипендию он отменил, еще не зная, что я заключил кучу договоров с разными из­дательствами. Короче: мне даже не разрешили купить билет за злотые, пришлось выкладывать доллары.