Красивые, двадцатилетние - [44]

Мне это все хорошо известно, так как я одно время работал экспедитором в «Метробудове»; зарабатывал я тогда в день по тысяче-полторы злотых; официальная ставка не превышала семисот при двенадцати- или че­тырнадцатичасовом рабочем дне. Вряд ли сейчас ко­му-нибудь удастся подсчитать убытки, понесенные Польскими государственными железными дорогами; суммы, полагаю, исчисляются миллиардами, а причи­на убытков — простои вагонов. Это результат плани­рования сверху. С должности экспедитора меня, к сожалению, довольно быстро сняли, а вскоре был ликви­дирован и последний частный бордель на Злотой: на его месте сейчас территория Дворца культуры и науки.

Вот что мне вспоминалось, когда я сидел в Казимеже и сочинял рассказ «Кладбища». До Хани все пред­ставлялось простым и ясным — все, кроме отношений между мужчиной и женщиной; ничего более сложно­го и трагического в жизни, казалось мне, не было. Но потом все вдруг начало обретать характер гротеска; я понял, что правдивый и вместе с тем трагический рас­сказ о тоталитаризме написать нельзя; по сей день не верю, что кому-нибудь такое удастся. Человек, входя­щий в ворота немецкого концлагеря, знает, что вы­браться оттуда можно только двумя путями. Первый пролегает через печь лагерного крематория; второй может открыть вторжение союзнических войск или сталинских чудо-богатырей. Все роли четко опреде­лены: палач до конца остается палачом; жертва — жертвой; надсмотрщик до самого финала не выпустит плети из рук. Человек, переступающий порог совет­ской тюрьмы, не знает, что его ждет. Быть может, завт­ра его расстреляют; быть может, он отсидит десять лет и ему зачитают следующий приговор, лет эдак на пят­надцать; но, возможно, случится и такое: партия изме­нит тактику, и жертва станет палачом, а бывший палач будет ползать перед ней на коленях, выпрашивая ку­сок черняшки, пока не попадет в барак для доходяг. Трагедийная окраска блекнет: смертный приговор может быть заменен назначением на высокий пост, гонимому предоставлена роль палача, страдальцу доз­волено мстить. Не хватает элемента катарсиса: его не может заменить клочок бумажки из НКВД, где значится, что человек, которому двадцать лет назад всадили пулю в затылок, был убит на основании наветов и ложных показаний.

В книге Херлинга-Грудзинского описан актер, ко­торый, играя в каком-то советском историческом фильме боярина, выглядел чересчур благородно — пе­реусердствовав, он исказил идеологическую направ­ленность фильма, за что и получил десять лет. Однаж­ды в лагерь, где отбывает свой срок несчастный, при­возят именно этот фильм; актер — изможденный призрак — видит самого себя в ситуации, весьма не­схожей с нынешней. Он сидит за царским столом, по­пивает вино из тяжелого кубка и обжирается фазана­ми. Даже если история выдуманная, это — правдивый вымысел. Причина фиаско, которое терпят авторы со­чинений о тоталитаризме, в том, что описываемая ими правда не укладывается в сознании читателя.

В фильме Орсона Уэллса «Процесс» мы видим ге­роя, Йозефа К., бродящего по Дворцу правосудия. В архитектуре этого Дворца смешалось множество раз­ных стилей: барокко, готика, современный дизайн; идущий по грязному коридору Йозеф К. вдруг ни с то­го ни с сего оказывается в зале ожидания вокзала Сен-Лазар. Как целое, Дворец правосудия — образец идио­тизма; странно, почему ни один кинокритик не обра­тил на это внимания — ведь здесь фактически спрятан ключ к пониманию уэллсовской интерпретации ро­мана Кафки. Дворец правосудия — не что иное, как фантом, лишенный смысла, стилевого единства и оп­ределенности; к примеру, свод законов, в который од­нажды заглянул Йозеф К, — альбом порнографичес­ких фотографий.

Тогда, в Казимеже, я подумал: а что если написать рассказ, основанный только на подлинных фактах и событиях, включить в текст отрывки известных речей и, избегая какой бы то ни было двусмысленности, по­местить героя в сугубо реальную атмосферу? Получит­ся ли такой рассказ? Поверят ли люди, на чьих глазах все это не первый год происходит, в факты, которые, попав на страницы книги, волей-неволей станут лите­ратурой, то есть фикцией; и вообще — можно ли в та­кое поверить? Я рьяно принялся за дело; для начала по­ехал в Варшаву и погрузился в чтение подшивки газе­ты «Нове дроги».

Решив при случае разыскать Эдварда Бернштейна, я отправился в общежитие, где он когда-то жил, и, про­ходя по коридору, услышал звуки гитары и следующий текст:

Мне от любимой чуть свет

Письмо принесли и букет.

От счастья весь мир полюбя,

Читаю: «Всё. В жопу тебя...»

Завороженный драматизмом и простотою песни, я постучался в дверь и, войдя, увидел двух знакомых сту­дентов театрального училища. Один с гитарой сидел на кровати; второй с мрачно-задумчивым выражением лица стоял посреди комнаты в позе умирающего лебе­дя. Я поинтересовался, что происходит.

— Отрабатываем переживание, — сказал актер с ги­тарой. — Тему на экзаменах дают свободную, но сыг­рать надо мастерски. Сюжет — содержание романса. А теперь погляди.

Я присел на край кровати; гитарист встал и, выйдя в коридор, начал стучать в дверь. Умирающий лебедь тем временем улегся на кровать и на стук не реагиро­вал. Только когда коллега стал колотить в дверь кула­ком, лебедь вскочил и с минуту смотрел перед собой невидящим взором. Потом стал искать тапки; искал до­вольно долго и наконец — не забывая, что еще не сов­сем проснулся, — босиком подошел к двери и открыл ее. Гитарист вручил ему нечто: то самое письмо и букет роз. Унылая физиономия героя проясняется; розы прислала возлюбленная, теперь ему ясно: она его лю­бит, она его хочет, она ему спозаранку шлет цветы. Нужно дать посыльному на чай; влюбленный роется в бумажнике, но тщетно — минувшей ночью, сражен­ный отчаянием, он пропил последнее. Усадив посыль­ного на почетное место во главе стола, он бежит к сосе­дям просить взаймы денег, с соседями он уже много лет не разговаривает из-за какой-то размолвки; но все это чепуха — ведь у него в руках доказательства чувств лю­бимой женщины. Добыв в конце концов десять злотых, он сует их посыльному, и тот уходит. Теперь, естествен­но, надо что-то сделать с розами; герой берет вазу, но, поскольку окончательно еще не проснулся, спотыкает­ся, зацепившись за край ковра, и ваза превращается в кучу осколков. Он опять — теперь уже с букетом в ру­ке — идет к соседям и, невразумительно, заплетаю­щимся от счастья языком что-то им объясняя, выпра­шивает безобразный хрустальный кубок, полученный соседом в награду за безупречную службу еще во вре­мена Пилсудского; переговоры продолжаются доволь­но долго, но, поскольку бывший пилсудчик — человек романтического склада, в конце концов он дает счастливому влюбленному кубок, и тот засовывает в него розы. Он страшно взволнован; усевшись в кресло, заку­ривает и устремляет взор на лежащий перед ним кон­верт; у него нет сомнений, что письмо содержит неж­ные и упоительно сладостные слова. В голове его про­носятся воспоминания о ночах, проведенных под окном возлюбленной; об ее муже, отказывавшемся дать развод; о болезнях, которые в кругу военных име­нуются «насморком» и излечиваются с помощью анти­биотиков и сульфамидов. Болезни эти он, конечно же, подцеплял по пьянке, когда отчаяние толкало его в объятия дочерей Коринфа. И так он сидит, глядя на письмо и не спеша вскрыть конверт. Наконец обжег­ший пальцы окурок возвращает его на землю; погасив сигарету, он решительным движением открывает кон­верт, в котором... те самые роковые слова. Он отвора­чивается; рука судорожно сжимает колючие стебли роз. Конец.