Красавица и чудовище - [61]

— в том месте, где ударил Харпер. Хуже того: левая половина лица распухла и изменила цвет, а нижняя челюсть кровоточила, когда утром чистил зубы. Никогда не любил получать удары по челюсти. Последний раз меня били в четырнадцать лет. Сцепился с восемнадцатилетним футболистом из-за девчонки в их команде болельщиков: они громко хлопали в ладоши и орали на трибунах. Звали девочку Банни, и как-то вечером она позволила мне потискать ее груди. По моим юношеским представлениям, благодаря этому я получил «преимущественное право владения» и «надбавку к жалованью за выслугу лет». Футболист, которого звали Хенк, думал иначе, возможно, по той причине, что с начала футбольного сезона чуть не каждый день укладывал ее на спину. («Никто не любит тебя так, как я, Банни!» — думал я.) Футболист предложил мне держаться подальше от своей девчонки. В ответ я обозвал его слабоумным подонком. Он поставил мне синяки под оба глаза, свернул челюсть и выбил коренной зуб. Доктор Мордекей Саймон вставил искусственный зуб. Этот зуб до сих пор напоминает мне о том, что не следует связываться с футболистами, да и с остальными тоже, по правде говоря. Но разве можно ожидать нокаута от собственного клиента? Впредь буду знать, что и от клиентов можно получить по зубам. Можно получить зуботычину от священника. Младенцы, которые еще лежат в колясочках, могут врезать в зубы бутылочками с молочной смесью. Фрэнк расширительно толкует закон Мэрфи: «Если ожидаешь самого худшего, так не удивляйся, что именно так и происходит».

Единственное, что меня удивило на похоронах Салли Оуэн, так это появление ее бывшего мужа, Эндрю Оуэна. Эндрю опоздал; когда он подошел, прикрываясь от дождя зонтиком, священник произносил последние слова молитвы, а гроб опускали в землю. Присутствовавшие на похоронах начали понемногу расходиться, а Эндрю все стоял у края могилы, глядя, как забрасывают гроб землей. Поодаль Блум беседовал о чем-то с одетым в форму капитаном полиции. По территории кладбища слонялось не меньше трех дюжин полицейских, похожих на призраки в своих блестевших под дождем плащах. Глаза их неустанно обшаривали раскисшие от дождя дорожки, руки так и тянулись к рукояткам револьверов, чьи контуры ясно обрисовывались под дождевиками. Мне вдруг стало тревожно: только бы у Харпера хватило ума не появляться здесь сегодня. Я подошел к Оуэну, который все еще стоял у раскрытой могилы, держа над головой зонтик.

— Как вы? — спросил я.

Он оторвал взгляд от могилы и посмотрел на меня.

— Чудовищно все это, — ответил он.

— Я удивился, увидев вас.

— Мы ведь были женаты, — сказал он. — Когда-то любил ее, — добавил, пожав плечами, и побрел к стоянке машин — грязной неогороженной площадке на поросшем травой холме. Дождь не утихал. «Уже пошел!» — подумал я, вспомнив Шекспира. — «Первый убийца. „Макбет“, акт III, сцена 3». В годы учебы в колледже на Северо-Западе на втором курсе я играл Макдуфа. Наш доморощенный критик так отозвался о моей игре в школьной газете: «В отставку, Макдуф! Убирайся вон, бездарный Хоуп!» Наши зонтики, Оуэна и мой, слегка касались друг друга, как два шпиона, обменивавшихся секретами.

— Как думаете, кто мог это сделать? — спросил я.

— Не знаю.

— Как вам кажется, это Джордж Харпер?

— Ни в коем случае. Харпер, может, и дурак, но уж никак не сумасшедший.

— Полиция вас допрашивала?

— Естественно. Бывший муж? Скандальный развод? Значит, он.

— И что же?

— По их вопросам — где находился в такое-то время — догадался, что Салли убили в промежутке между двумя и четырьмя часами дня. А я весь день в понедельник не выходил из магазина, с восьми утра и до закрытия, до семи часов. Понедельник у меня тяжелый день, по понедельникам да еще по субботам работы хватает. Все запасы спиртного, которые алкаши припрятывают на выходные, к понедельнику кончаются, и они, как стадо баранов, собираются у магазина. Полицейские заявились ко мне почти в полночь. К тому времени уже знал из выпуска новостей, что тело нашли в семь часов вечера, когда соседка, Дженни Пирс — я ее знаю, приятная женщина, — зашла к Салли вернуть блюдо для пирога или что-то еще. Объяснил полицейским, что в семь часов как раз запирал магазин и у меня всего-навсего миллиона полтора свидетелей, которые принесут присягу на ящике «Чивес Регал», что, как положено, я простоял за прилавком весь день. Полицейские поблагодарили, что нашел для них время — был уже час ночи, — и уехали, сказав на прощанье: «Держись от греха подальше». В этом городе меня знают как честного бизнесмена уже десять лет, с тех самых пор, как вернулся домой с Севера. За все годы меня ни разу не оштрафовали даже за неправильную парковку машины в этом проклятом городе, а теперь говорят: «Держись от греха подальше». Забыли только обозвать «ниггером».

Мы уже подошли к его машине, синему «понтиаку», и Эндрю рылся в карманах в поисках ключа. Блум с полицейским капитаном, все еще продолжая беседу, с трудом взбирались по склону холма к стоянке машин.

— Прошлой ночью разговаривал с Китти Рейнольдс, — сообщил я.

Оуэн, отпиравший дверцу машины, поднял глаза.

— Вот как? — сказал он.