Крамола. Книга 2 - [8]

— Усы отпустил, — признался он. — Позавчера.

— Мне это не нравится, Бутенин, — жестко сказал Андрей.

— Что? Усы?

— Холуйство твое! — чуть не крикнул Андрей и сбавил тон: — Ненавижу, понял?

Бутенин вытянулся, изобразив нечто вроде стойки «смирно», опустил голову. Обвисли широкие плечи.

Андрей тем временем увидел за окном барышню в летнем ситчике и шляпке с живыми цветами. Она вращала над головой белый зонт и смотрела на окна гостиницы — куда-то выше второго этажа, на котором был номер Андрея. Он чуть-чуть отворил окно, и лицо обдало теплым ветром, от него вдруг стало печально и радостно одновременно.

— Не могу понять, Николаич, — глухо проговорил Бутенин. — Что мы за люди? Ведь коснись меня, я б, когда дело до большого, сапогов бы не лизал. Я б лучше рубаху до пупа и — попер! Мать-перемать, все равно подыхать!.. А когда вот так, когда не шибко важно — прет из меня. Чую, понимаю, а вот… У больших революционеров власть над собой — это да!.. Товарища Ленина взять, товарища Троцкого. Потому и вожди!

Андрей отворил створку рамы пошире, и теперь можно было видеть барышню не через пыльное стекло, а сквозь открытое пространство, сквозь теплый ветер, и от этого она стала ближе. Если сейчас окликнуть или просто погромче стукнуть рамой, она бы обязательно заметила его. Но барышня по‑прежнему смотрела выше и ни разу не опустила глаза. Кого-то ждала?.. Вот она сделала несколько шажков, и Андрей вдруг увидел туфельки на ее ногах, такие крохотные и изящные, что обдало жаром голову и вспотели ладони.

— Если бы узнать, а? — перешел на шепот Бутенин. — Слышь, Николаич? Узнать бы, а как бы Ленин с Троцким? Как бы они? Слышь? Рубаху бы пазганули… или бы как ты, а? — Ему, наверное, стало страшно от такой мысли, и он торопливо сам ответил на свой вопрос: — Конешно, рубаху! Они такие!.. Слышь, а они правда дворяне? Верней — из дворян?

— Ленин из дворян, — машинально бросил Андрей. — О Троцком ничего не знаю.

«Посмотрите сюда, сюда! — мысленно звал он. — Я ниже! Я всего немного ниже! Ну? Ну что вам стоит? Посмотрите!»

Барышня неожиданно резко опустила глаза, будто на выстрел, и лицо ее просияло. Она сделала несколько стремительных шагов вперед, и Андрей увидел военного, бегущего ей навстречу. Зонтик почему-то оказался на мостовой; его подхватило ветром, закружило на месте и понесло, понесло, будто головку одуванчика…

Андрей отвернулся от окна и, не глядя, с треском закрыл раму. Бутенин стоял в задумчивости, по лицу его судорогой скользил страх. Андрею захотелось досадить ему, загнать в угол. Спросить всего лишь о том, а что бы он, Бутенин, сделал, если бы кто-то из вождей унизил его, обидел, поиздевался? Что бы он сделал? Повиновался бы партийной дисциплине? Пазганул рубаху?

— Ну да, и дворяне разные бывают, — заключил какую-то свою мысль Бутенин и стряхнул оцепенение. — Если по классовой сущности — одинаковые, а по-человечески — разные… Николаич! А мы Ленина-то увидим, нет? Быть в Москве и не посмотреть — век себе не прощу! Пойдем куда-нибудь к Красной площади? Постоим, а? Вдруг выйдет или на машине выедет? Хоть издали глянуть… Пока ты сидел, я ходил, ждал — не повезло. А говорят, можно увидеть. В сам Кремль не пускают, а на улице стоять можно. На вождя посмотреть, а?.. Ты хоть Троцкого видал…

Андрей вздохнул и еще раз глянул в окно: пусто, никого — лишь голая мостовая с ямами выбранного камня, чем-то похожими на осенние полыньи…

В двенадцатом часу Андрей с Тауринсом взяли извозчика и отправились на Басманную. Андрей спешил и выехал раньше, поскольку во второй половине дня ему следовало быть в ревтрибунале, куда он являлся ежедневно и где в спешном порядке изучал судопроизводство. А попросту говоря, сидел на приставных стульях сбоку чужих, всегда разных и вечно занятых столов и читал по-революционному короткие и чрезвычайно емкие законченные дела. Читал и в первые два дня ровным счетом ничего не понимал, за исключением первой и последней строк приговоров. Дела были похожи друг на друга, менялись лишь даты, фамилии и города, а в остальном разум выхватывал одинаковые слова — «заговор», «контрреволюция», «именем», «расстрелять». И было ужасно, что, читая все это, он боролся со сном. Причем начинал испытывать сонливость сразу же, как только открывал папку с делом, и, чтобы не заснуть, до крови расковыривал коросту на запястье, обожженном в тюрьме над свечой. Боль и вид свежей крови проясняли сознание, к тому же находилось новое занятие — незаметно зажав рану платком, останавливать кровь…

В двенадцать они уже прибыли к указанному в письме Шиловского дому, отпустили извозчика и остановились у подъезда. Видно было, что двери заперты и не открывались очень давно.

Они прошли сквозь разобранный на дрова забор и через черный ход поднялись на третий этаж. Ровно в половине первого Андрей постучал. Дверь отозвалась гулко, словно за нею была пустота. Телохранитель встал между этажами и положил руку на колодку маузера. Андрей постучал еще раз и услышал женский голос сверху:

— Не стучите, днем там никого не бывает.

— Шутка весьма остроумная, — язвительно заметил Андрей. — Приходите в гости, когда нас дома нет.