Кракатит - [48]

Взбесившийся жеребец совсем потерял голову; сделав несколько неприятных бросков в стороны, он сел на задние ноги и, казалось, вздумал перевалиться на спину, — но вместо этого ринулся прямо по клумбам, как обезумевший. Прокоп понимал — теперь только не давать ему опускать голову, чтобы не покатиться кувырком под уклон, и он вцепился в повода, натягивая их изо всех сил. Премьер вздыбился, разом покрывшись потом, — и вдруг перешел на размеренную рысь. Это была победа.

Прокоп ощутил безмерное облегчение; только теперь он мог испробовать на опыте то, что так основательно изучил в теории — академический стиль верховой езды. Дрожащий конь слушался малейшего движения, и Прокоп, горделивый, как бог, направил его по извилистым дорожкам парка обратно, к теннисному корту. Он уже видел за кустами княжну с ракеткой в руке и поднял жеребца в галоп. Тут княжна щелкнула языком, Премьер взвился и поскакал к ней через кустарник; Прокоп, совершенно не подготовленный к этому трюку, потерял стремена и, перелетев через голову коня, рухнул в траву. В ту же секунду он услышал какой-то хруст, и от боли у него помутилось сознание.

Очнувшись, Прокоп увидел княжну и трех господ в нерешительной позе людей, которые не знают — смеяться удачной шалости или бежать на помощь.

Прокоп приподнялся на локтях, попробовал двинуть левой ногой, которая лежала под ним, странно подогнутая. Подошла княжна — взгляд ее был вопросительным и уже чуточку испуганным.

— Так, — жестко сказал Прокоп, — теперь из-за вас я сломал ногу.

Боль была ужасная, от падения мутилось в голове — и все же Прокоп пытался встать. Когда он снова пришел в себя, голова его лежала на коленях княжны, и она вытирала ему лоб сильно надушенным платком. Несмотря на страшную боль в ноге, Прокопу все это казалось почти сном.

— Где… конь… — пробормотал он и застонал, когда двое садовников уложили его на скамейку и понесли в замок.

Пауль превратился в ангела, в сестру милосердия, в родную мать — во все на свете; он суетился, оправлял подушки под головой Прокопа, капал ему на губы коньяк; потом сел у постели, и Прокоп сжимал его руку во время приступов боли: прикосновение этой мягкой, старчески легонькой руки придавало ему сил. Краффт стоял в ногах постели, и его глаза были полны слез; Хольц, тоже явно расстроенный, разрезав ножницами штанину кавалерийских брюк, клал на голень Прокопа холодные компрессы. Прокоп тихо стонал, временами улыбаясь посиневшими губами Краффту и Паулю. Но вот в сопровождении ассистента прибыл полковой врач, эдакий квалифицированный мясник, и без долгих проволочек взялся за Прокопову ногу.

— М-да, — сказал он. — Сложная fractura femoris 1 и так далее… По меньшей мере полтора месяца лежать, голубчик.

Он достал два лубка, и тут началось истязание.

— Вытяните ему ногу, — приказал мясник ассистенту; но Хольц вежливо отстранил взволнованного новичка и сам, своей твердой, жилистой рукой сильно потянул сломанную конечность. Прокоп вцепился зубами в подушку, чтобы не зарычать от боли диким зверем, и только искал глазами измученное лицо Пауля, на котором отражались все его страдания.

— Еще немного, — басил мясник, ощупывая перелом.

Хольц молча, бестрепетно тянул. Краффт обратился в бегство, лепеча что-то в полном отчаянии.

Теперь мясник быстро и ловко стягивал лубки, ворча при этом, что завтра наложит гипс на эту проклятую ногу. Наконец все кончилось; боль, правда, ужасная,

1 перелом (лат.).

и вытянутая нога лежит, как мертвая, но по крайней мере мясник ушел; один Пауль ходит вокруг на цыпочках и, бормоча что-то мягкими губами, старается облегчить участь страдальца.

Примчался в автомобиле Карсон и, перескакивая через четыре ступени, бросился к Прокопу. Комната наполнилась шумными проявлениями его участия, все сразу приободрились и почувствовали себя как-то тверже, мужественнее; Карсон, чтоб утешить Прокопа, болтал какую-то чепуху и вдруг робко и дружески погладил его по растрепанным волосам; в эту минуту Прокоп простил своему заклятому врагу и тирану девять десятых его мерзостей. Карсон примчался вихрем, а теперь по коридору движется что-то тяжелое, дверь распахивается, и два лакея с белыми лапами вводят парализованного князя. Еще с порога князь машет своей невероятно высохшей длинной рукой, чтобы Прокоп, чего доброго, из почтения каким-нибудь чудом не встал, не двинулся навстречу его светлости; затем старец позволяет усадить себя и с трудом произносит несколько слов самого благосклонного участия.

Едва скрылось это явление, как в дверь постучали, и Пауль зашептался с какой-то горничной.

Вслед за тем вошла княжна — она еще в белом теннисном костюме, на смуглом лице — упрямство и раскаяние: она ведь явилась добровольно, извиниться за свое чудовищное озорство. Но прежде чем она открыла рот, суровое, словно грубо высеченное из камня лицо Прокопа озарилось детской улыбкой.

— Ну, что? — гордо вопросил пациент. — Боюсь я лошадей или нет?

Княжна вспыхнула так, как никто от нее не ожидал бы; она даже сама смутилась и ощутила досаду.

Но она превозмогла себя и снова превратилась в гостеприимную владелицу замка; объявила, что приедет профессор-хирург, спросила, чего желает Прокоп из еды, для чтения и так далее и велела Паулю дважды в день сообщать ей о здоровье гостя; поправила что-то на подушке — так, что Прокоп почувствовал, насколько далека от него эта дама — и, слегка кивнув, вышла.