Крах СССР - [74]
Видные западные советологи уже в 50-е годы XX в. разглядели в мировоззрении мещанства свой главный плацдарм в холодной войне. Крупный философ И. Бохенский считал, что рост мещанства станет механизмом перерождения советского человека в обывателя, поглощенного стяжательством. Как и любой общественный процесс, этот сдвиг мог быть перепрофилирован в направлении, не подрывающем главный вектор развития. Но этого не было сделано.
Суть философии мещанства — «самодержавие собственности». Но этот идеал собственности, в отличие от буржуазного, не был одухотворен протестантской этикой. Буржуа был творческим и революционным культурно-историческим типом. Мещанин — это антипод творчества, прогресса и высокой культуры. Ему противно любое активное действие, движимое идеалами. А.И. Герцен отмечал, что мещанство не столько максимизирует выгоду, сколько стремится «понизить личности». Это духовный вектор мещанства[48].
В антисоветском проекте 70–80-х годов XX в. была сделана ставка на активизацию мещанства как самого массового культурно-исторического типа из тех, которые были отодвинуты на обочину в советский период. В отличие от тончайшего богатого меньшинства дореволюционной России (аристократов, помещиков, купцов и фабрикантов), мещанство пронизывало всю толщу городского населения и жило одной с ним жизнью. Доведенные до крайности установки мещанства были художественно собраны в образе Смердякова. В разных формах культурный тип мещанства представлен в русской литературе очень широко, он стал на переломе веков едва ли не самым главным образом. Достоевский и Толстой, Чехов и Горький, Маяковский и Платонов— все оставили художественную летопись эволюции русского мещанства.
Революцию мещанство «пересидело»[49]. Составляя значительную часть мало-мальски образованного населения, мещанство быстро овладело знаками советской лояльности и стало заполнять средние уровни хозяйственного и государственного аппарата. Социальный лифт первого советского периода поднял статус мещанства, и уже тогда возникли ниши, где негласно стали господствовать его ценности. Это отражено в сатире тех лет.
Война сильно выбила творческую, активную часть общества. Мещанство, напротив, окрепло, обросло связями и защитными средствами — и стало повышать голос. Агрессивная аполитичность мещанства, демонстративный отказ от участия в любом общественном деле были действительно важным фактором социальной атмосферы — целостной позицией, которая постепенно стала подавлять позицию гражданскую.
Ход утраты советским типом культурной гегемонии— важный урок истории и актуальная для России проблема обществоведения. Здесь мы ее не касаемся, один только штрих. Этот процесс можно проследить по динамике когнитивной (т. е. познавательной) активности рабочих. В 1922 г. годовая продолжительность рабочего времени в СССР сократилась по сравнению с 1913 г. на 537 ч. Люди их использовали, первым делом, на самообразование. Затраты времени на самообразование с 1923 по 1930 г. выросли с 12,4 до 15,1 ч в неделю. С середины 60-х годов XX в. начался резкий откат. Среди работающих мужчин г. Пскова в 1965 г. 26 % занимались повышением уровня своего образования, тратя на это в среднем 5 ч в неделю (14,9 %) своего свободного времени. В 1986 г. таких осталось 5 %, и тратили они в среднем 0,7 ч в неделю (2,1 %) свободного времени. К 1997–1998 гг. таких осталось 2,3 % [137].
Тяжелым поражением советского общества стало отступление перед мещанством интеллигенции. Она составляла важную системообразующую компоненту советского общества (его даже иногда называют интеллекто-центричным). Но интеллигенция— это и есть антипод мещанства, на это обращал внимание уже А.И. Герцен. П.Н. Милюков в «Вехах», рассматривая интеллигенцию и мещанство как «чистые» типы, писал: «Если между интеллигенцией и «образованным классом» иногда еще устанавливается известная иерархия, то между интеллигенцией и «мещанством» теоретики интеллигенции большей частью подчеркивают полную противоположность. Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию» [116]. Но дальше П.Н. Милюков показывает, что эти два чистых типа в каждой конкретной личности находятся в состоянии единства и борьбы противоположностей, и между ними возможны «постепенные и неуловимые переходы».
Такой переход и произошел в советской интеллигенции (как социокультурной группе) в 70–80-е годы XX в. Ведь разночинная русская интеллигенция стала складываться в середине XIX в. как культура социалистическая, отрицающая и крепостничество, и буржуазность. А на «интеллигентских кухнях» в преддверии перестройки мечтали уже именно о буржуазных ценностях, а иногда и о прямо крепостнических.
Н.А. Бердяев писал: «Интеллигенция не есть социальный класс… Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, на каторгу, на казнь». Но при этом, подчеркивает O.K. Степанова, подразумевался совершенно определенный род идей — только таких, где «правда — истина будет соединена с правдой — справедливостью». Она добавляет об эволюции интеллигенции в течение века: «Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства «золотого тельца», ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала, в конечном итоге, парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме «пролетарского государства» — капиталистическому модернизму» [172].
