Крах диссидентки - [23]

Позвонили из больницы, сказали, что Алешу можно забрать. Виты уже третий день не было, и он не знал, где она. В последнее время она исчезала из квартиры, когда его не было дома. И появлялась, замечал Арсений, как только он уезжал в командировку. Арсений поехал за Алешей один, не зная, куда теперь его девать. Отвезти в Яворин? Страшно не хотелось, да, наверное, придется, ведь, чтобы устроить мальчика в детсад надо побегать несколько недель — если только найдется место! Времени для этого у него не было. А Вита опять, как и прежде, не захочет этим заниматься — Алеша будет мешать вести «свободный образ жизни», который ей, по всему видно, очень нравится. Бедный Алеша: при живой матери, при живом отце будто сирота. Это сейчас. А что будет, когда суд отдаст его, как обычно делается, матери? Уж лучше об этом не думать!

Принимают в больницу долго, но и выписывают не быстрее. Арсению пришлось больше часа ждать, пока оформили документы и выпустили Алешу. Наконец он явился с целлофановым мешочком в руке, в котором были его пожитки. Подбежал к Арсению, обнял за шею, счастливый, замер на руках, задержав дыхание. И только тогда, когда Арсений понес его к машине, оглянулся, помахал няне, вздохнул, нахмурился: жалко было малышу расставаться со старенькой няней, любившей его, как бабушка. «Все его любят, — подумал Арсений, тоже прощально помахав ей. — Только матери он мешает».

— Мы к бабусе поедем? — спросил Алеша, когда сели в машину, даже не вспомнив, что у него есть мать. — Я ей обещал: больше не буду лазить на деревья.

— Ну как твоя ручка? Не болит?

— Не-е. Уже такая стала, как была! Смотри! — засучил Алеша рукав рубашки. — Правда, такая же?

— Еще лучше! — Арсений поцеловал острый локоток Алешиной руки. — Ты хочешь к бабусе?

— Ага! — просиял Алеша. — А то она там плачет…

Доброе маленькое сердечко болело оттого, что где-то в домике на берегу пруда плачет его бабушка. Ведь он не послушался ее, полез на яблоню, упал, сломал руку. Надо скорее ехать к ней, утешить, что гипса на руке уже нет, он здоров, он любит ее, будет слушаться.

— А велосипед ты никому не отдал? — спросил Алеша, заглядывая отцу в глаза — глазам мальчик верил больше, чем словам.

— А кому бы я мог его отдать? — усмехнулся Арсений.

— Да Миколка просил: дай мне, дай мне, — сдвинув бровки, рассказывал Алеша. — Я ему говорю: пусть тебе отец купит. А он отвечает: у меня нет отца. А я ему говорю… А я говорю… — Алеша смущенно улыбнулся: — Забыл, что я ему говорю…

Бедный Алеша, он и не знает, что его ждет то же, что и Миколку: и у него не будет отца, ведь суд отдаст его маме, которой он будет только мешать свободно жить. Такая мысль не впервые приходила в голову, но в те минуты, когда Алеши не было рядом, она так остро, так нестерпимо больно не ранила сердце. А сейчас так защемило в груди, перехватило дыхание, что Арсений свернул на обочину и остановил машину. Опустил голову на руки, оперся лбом на кулаки рук, стараясь унять боль, что жгла в груди. Алеша обхватил ручонками плечи отца, испуганно зашептал:

— Папа, ты чего? Папа…

Полный отчаяния и сочувствия детский голос стронул с места давящий клубок в горле, и Арсений почувствовал, как из глаз полились слезы на бессильно сжатые кулаки. Арсений впервые плакал взрослым, впервые ощутил полынную горечь тех отцовских слез и того жгучего стыда, каким наполняли душу эти слезы. Его бросила жена, хотя поклялась любить вечно; его бросила мать этого маленького, беззащитного существа, без душевного тепла которой он не представляет своей жизни; он имел все, что требуется человеку для счастья, и все утратил. И почему это случилось? Неужели только из-за того, что в Нью-Йорке издали Витину книгу, что его убеждения, его совесть не позволяли одобрить эту авантюру? «Ты сам виноват, что я тебя разлюбила», — сказала Вита. Может, и правда? Но в чем же его вина, коли он — как ни больно сознавать это — не разлюбил? Больше того: его чувство, казалось, стало глубже, болезненнее. Он не может спокойно слышать ее шаги в коридоре, ибо они отдаются в тех уголках души, которые, точно раны, болят от малейшего прикосновения к ним.

— Папка! Папка! — Алеша плакал и дергал отца за плечи, будто хотел и не мог его разбудить. — Папка…

— Успокойся, сыночек, — проговорил Арсений, закинув мокрую руку назад и обняв малыша за тоненькую шейку. — Мы сейчас подремонтируем машину и поедем…

— Так ты плакал оттого, что машина поломалась? — догадался Алеша; когда мальчишки сломали его велосипед, он тоже плакал.

— Угадал, — невольно усмехнулся Арсений, вытирая платком лицо и руки, которые тоже были мокрыми от слез.

— Колесо согнулось? — допытывался Алеша, вспомнив, что случилось с его велосипедом. — Ты его исправишь?

— Ох, Алеша, — тяжело вздохнул отец. — Колесо, наверное, придется менять.

Арсений остановился недалеко от мостика, где протекал ручеек.

— Папка, можно я к речке сбегаю? — мигом забыв, что только что плакал, обрадованно засмеялся Алеша, соскучившись в больничной палате по полевому раздолью. — Я только посмотрю.

— Беги, я тоже приду, — разрешил отец.

Была середина июня, пора, когда травы стояли в буйном цветении, весело колыхались под ветром, сверкая всеми цветами радуги. День был солнечный, теплый. Арсений смотрел на темно-синее небо, в котором плыли белые, словно тополиный пух, облачка, на бескрайние зеленые поля пшеницы, что, точно море, катили свои колосистые волны куда-то за горизонт, подернутый таким мерцающим маревом, будто там уже начинались другие, загадочные, как сны, миры, и не чувствовал — впервые в жизни! — того радостного волнения, как бывало прежде, от этой волшебной красы. «Не знают эти радужные травы, что не сегодня завтра они, не успев отцвести, упадут на землю». Да думал ли он, гадал ли, что судьба уже клепала и на него косу?