Козу продам - [20]

— Нет…

— Все правильно… Но наука пошла другим путем. И я ему говорю. — Какой путь… какой путь? — А вы что сами-то, застрахованы? А мать ваша застрахована? От рака? — Он ничего не ответил и перевел разговор, — и дальше говорю. — Тоня, ты хотела бы спасти мир?

— От эпидемии?

— Не только от эпидемии. Достоевский утверждал, что мир спасет красота.

— А что? — сказала Тоня. — Шикарно было бы.

— Я почему-то верю, что теперь у тебя все получится. А если твою фамилию никто не узнает?

— А на хрена мне?

— Тогда подкинь эту идею своему профессору.

— Если он поверит — поверят и другие.

— Почему?

— Потому что он открытие припишет себе. Вот поверят ли только… Сомневаюсь…

— А не сомневайся! — сказала Тоня. — Сделаю разрез повыше — поверят.

— Тоня, тебе цены нет, — сказал я.

— А я знаю, — сказала она.

Все сходилось. За исключением нескольких деталей все сходилось. Но окончательно все сошлось однажды на улице. Я встретил Апостола из киногруппы, который, как и я, любил песню о Прасковье.

Была весна. Снег в городе почти стаял. Зима кончалась, и на балконах и карнизах хлопотали необразованные воробьи, такие пушистые маленькие динозавры, которых тоже пытались истребить — хотя и не у нас — на основании научных методов своего времени, но вот они живы и подтверждают одно наблюдение, сделанное юмористом, что «редких животных записывают в Красную книгу, а часто встречающихся животных — в книгу о вкусной и здоровой пище».

Я увидел, что киноапостол идет хмурый. Я поинтересовался — в чем дело? Он сказал, что Тоня меня «несет».

— За что? — в свою очередь, спросил я.

— Ей передали, что ты против того, чтоб она играла роль в твоем сценарии.

— Кто передал?

— Да режиссер… Как его?…

— Ефим Палихмахтер?

— Ах ты Палихмахтер! — сказал Апостол.

— Такой фамилии нет. Я ее выдумал. Я всегда выдумываю, когда вспоминаю слово «степь».

— Степь? — удивился он.

— А-а-а! — говорю. И рассказал ему то, что вы прочли. В самом начале. И я первый раз сказал другому человеку то, что никому не рассказывал про степь. Не рассказывал потому, что первый раз, фактически только сейчас, додумался до того, что же там было на самом деле, в этой степи. А там был степняк на лошади, который смотрел на эшелон. Потом приложил руку с висящей на ней нагайкой к виску и умчался, как лодка по воде.

Сколько лет прошло, а я все думал, что бы это означало? И вот сейчас я сделал открытие.

— Какое? — спросил Апостол.

Он хотел покрутить у виска пальцем, глядя на чокнутый эшелон, но ему мешала висевшая на руке нагайка.

— Не может быть, — сказал Апостол.

— Фома неверующий, — сказал я. — Впрочем, это случалось и с апостолами.

— Кстати, — поинтересовался он. — Как там было у апостолов?

— Апостола Фому прозвали неверующим за то, что он не поверил своим глазам и вложил персты свои в раны сошедшего с креста Иисуса.

— А что? — сказал Апостол. — Сейчас проверим.

По улице шла Тоня, «модная девчонка», в зимней лохматой куртке и юбке, которая была макси, но имела сзади разрез до самого до «ура». В разрезе все время мелькали ее ноги. А рядом — муж Тони с возбужденными глазами. Когда Тоню спрашивали, кто ее муж, она отвечала: «Работник интеллектуального труда», потому что не знала, что это такое. Но поскольку и я не знаю, что это такое, то оставим все, как есть.

— А знаете… — сказал работник интеллектуального труда. — А ведь я совершил великое открытие.

— Какое? — живо поинтересовался я.

— Я открыл, как лечить рак, — сказал он.

И я увидел его торжествующее лицо. Было понятно, кто рассказал ему об этом. Я было хотел сказать «работнику», что… Но меня волновала судьба открытия.

И у меня отлегло.

Все сходилось.