Козьма Прутков - [2]

.

Неёлов приятельствовал с отцом А. С. Пушкина Сергеем Львовичем. Он даже сочинил стихотворение «На завтрак С. Л. Пушкина, где хозяйка приступала, чтобы я ел блины, 1836 г.»:

Ни к пирам,

Ни к блинам

Не гожусь,

И боюсь

Блин я съесть!

Мне не снесть

Масла жир,

И мне пир

Точно то ж,

Что другим

Острый нож…[5]

Двадцать пятого мая 1825 года А. С. Пушкин писал Вяземскому: «Стихи Неёлова прелесть, недаром я назвал его некогда le chanter de la merde![6] (Это между нами и потомством буди сказано)»[7].

О себе Неёлов сообщал следующее:

«Я был молод: мне было двадцать лет, я был конногвардейский офицер, был красив собой, румян и бел, ловок и смел, и на бонмо собаку съел (не лез за словом в карман. — А. С.); я одевался у Венкёра (модный тогда портной. — А. С.), каждый день бывал на балах, и без меня был бал не бал; я ловко танцевал кадрили, польские (скажем, краковяк. — А. С.), англезы, алагрек (английские и греческие народные танцы. — А. С.) и полонезы, писал стихи девицам; мне писали страстные письма, мне назначали свидания у M-me Pierson (известная лавка мод. — А. С.) или на Пресненском пруду; моя шкатулка была полна портретов, писем и колец, я точно сыр в масле катался, пил, играл, кутил напропалую, имел несколько дуэлей, жил разгульно и лихо, и только потому уцелел, что Москвою правил тогда мой дядя, фельдмаршал (граф И. П. Салтыков. — А. С.): оттого мне все сходило с рук. Так прожил я лет тридцать»[8].

«До самого конца» дважды женатый Неёлов «не переставал воспевать московских красавиц, минувшие утехи стола и алькова и клеймить насмешкою карьеризм…»[9]. Ему посвящали стихи поэты и даже те, кто никогда не брался за перо, — таково было обаяние этого остроумца. Остаться в стороне от его смехотворчества не мог никто. И посвящения Неёлову сыпались одно за другим. Вот несколько примеров этих дружеских экспромтов.

Василий Пушкин

Неёлов любезный,

В беседе полезный,

Любитель стихов,

Твоей я судьбине

Завидую ныне,

Ты молод, здоров.

Ты можешь собою

Красоток пленять,

Вечерней порою

Смеяться и врать.

Подагры не знаешь,

До дна осушаешь

С шампанским бокал.

Ты, бросившись в сани,

Из пышной Казани

К друзьям прискакал.

Бобровую шапку

Надев набекрень,

Накинув чехмень[10].

И денег охапку

Схватив ты с собой,

В Москве обгорелой,

Но милой, веселой

Явился мурзой.

Игр резвых приятель,

Всегда обожатель

Прелестных Цирцей,

Без всяких затей

Точи им ты балы,

Пиши мадригалы

Всем нам на беду.

Будь с Вакхом в ладу,

С Фортуной не в споре;

Не думай об горе,

Неёловым будь

И нас не забудь.

Князь Иван Долгорукий

Неёлов! ты мне мил, за что не понимаю.

Но верь, что иногда ты мне необходим,

Такого сорванца другого я не знаю.

Приедешь! — чуть знаком — поедешь — и любим!!!

Граф А. Перовский

Неёлов беспутный! —

С ума ты слетел;

От лиры бесструнной

Стихов захотел! —

Ты знаешь, повеса,

Что я не Поэт.

Ни меры, ни веса

В стихах моих нет; —

А тащишь насильно

Меня на Парнас; —

И так изобильно

Хлыстовых у нас. —

Ах! сам же, бывало,

Я их осуждал;

Над ними немало

Я сам хохотал;

А ныне не смею

Тебе отказать —

Тружуся, потею

И должен писать!

Князь Петр Вяземский

СТИХИ ПОД СЛЕДУЮЩИЙ ПОРТРЕТ

Художник здесь рукою верной

Черты того изобразил.

Кто был всегда любим безмерно

И отроду в стихах сам меры не хранил.

В последней строке Вяземский, вероятно, имеет в виду адресованное ему стихотворное послание Неёлова, в котором тот жалуется на свою судьбу. Дело в том, что усадьба Неёлова в Москве хоть и не была сожжена в 1812 году, однако сильно пострадала от французов. Соблазн процитировать эти стихи целиком слишком велик. Перед нами неповторимая рифмованная опись барского добра, накопленного поколениями, вся та обстановка, в какой жили дворяне круга Неёлова.

ПОСЛАНИЕ ДРУГУ К. В.

ПОСЛЕ 12 г. ИЗ ПЕТЕРБУРГА

Врагов Россия победила,

И возвратился ей покой,

Но участи моей никак не облегчила:

Я все то потерял, что было за душой.

В Москве имел я дом, в приходе Вознесенья[11].

Но от того ему не сделалось спасенья.

Двенадцать комнат в нем, паркетные полы,

Кенкетов[12] несколько, и модные столы,

Кушетки, зеркала, козьозы[13] и диваны,

Фаянсовый сервиз, и рюмки, и стаканы,

Прекрасный биллиард, станок токарный мой,

Тафтяные драпри[14] с широкой бахромой,

Два бюста бронзовых, на всех окошках сторы,

Столовые часы и в уголках фарфоры, —

Все это сожжено, изломано, разбито,

Не много хоть вина, но все и то распито,

Запас мой годовой бесщадно истреблен.

Вот видишь ли, мой друг, что весь я разорен,

Где ширмы я возьму, эстампы, шифоньеры!

Портреты праотцев, что я любил без меры,

Где я возьму шинель из синя каземира[15],

Где фраки, сюртуки, халат из кашемира[16],

Где я возьму диван, что шит моей женой,

На коем нежился иною я порой?

В то время как теперь я легче паутины,

Кто мне отдаст ее и ленты, и чепцы,

Безделок миллион, и разные ларцы,

Что может заменить моих потерю книг

И целых три стопы стихов моих дурных,

Кто возвратит бюро карельския березы?

Я вспомнить не смогу, не отирая слезы,

Картонов и бумаг наполненный сундук,

И все, что потерял, того не вспомню вдруг.

А к дополненью зол, мне насланных судьбой,

Окончить не могу процесс несносный мой.

Здесь восемь месяцев паркеты натираю,

И с правым делом я никак не успеваю.

Все обещают мне, все говорят: ты прав,