Козлопеснь - [18]

В сущности, все эти воспоминания о прошлом сбивают меня с толку, и порой мне не удается примириться с тем фактом, что я сам присутствовал при многих событиях, которые нынче считаются достаточно важными, чтобы их увековечили на письме. Этому странному ощущению посвящен один из эпизодов «Одиссеи». Одиссея выбрасывает после кораблекрушения на некий блаженный остров далеко-далеко от всего остального мира — корабль его погиб, люди утонули, и никто понятия не имеет, кто он такой.. И вот он сидит такой в царском зале, поглощает овсянку и думает о своем, как вдруг певец заводит песнь о древней доблести, о легендарном герое Одиссее и падении Трои. Какое-то время нашего героя подмывает встать и заявить: «Это я!», но он передумывает; в конце концов, герой, о котором поют — кто-то другой, не он, сам он никогда не совершал деяний, приписываемых тому.

Давай уже, Эвполид, вернись к своей истории, пока в тебе еще сохранились хоть какие-то остатки вменяемости. Политика Перикла касательно Великой войны была так проста, что проще некуда; он сообразил, что поскольку любая битва между Афинами и Спартой на суше неизбежно закончится решительной победой спартанцев, то вычеркнуть битвы на суше из программы действий будет с его стороны весьма остроумным ходом. Поэтому, стоило только носку спартанской сандалии заступить за границу, он сгонял все население Аттики за стены Города и отправлял флот творить установленный законами войны хаос по всему принадлежащему Спарте побережью Пелопоннеса. Спартанская армия врывалась в Аттику как пес, преследующий кота, чтобы обнаружить, что кот взобрался на дерево и отказывается слезать. В итоге спартанцы развлекались как могли, вырубая только что достигшие зрелости оливы и выкорчевывая лозу, будто стадо диких свиней, и возвращались домой, оставив по себе ущерб, в пару раз меньший того, какой хороший шторм причиняет за в два раза меньшее время. Пока дань текла в Город, а зерновозы сражались за место в гавани Пирея, мы не испытывали никаких дурных чувств от ежегодного сожжения наших посевов — более того, люди, которые считали сельское хозяйство наукой, а не лотереей, заявляли, что эти процедуры позволяют избежать истощения почв и сулят невероятные урожаи после окончания войны. Не стоит и говорить, они преувеличивали, и ясно как день, что не будь Город так переполнен народом, чума унесла бы куда меньше жертв. Но в целом политика Перикла могла привести к победе, если бы у нас хватило терпения ее придерживаться, а сам бы он выжил.

С тем же успехом можно заявить, что мы могли бы собирать куда большие урожаи, если бы дожди шли почаще. Одна из природных черт афинянина — это отсутствие терпение и неугомонность, а если собрать всех афинян в мире в стенах одного города, эта черта становится гораздо заметнее, чем обычно. Другим последствием нашей скученности стало то, что все наличные афиняне принялись посещать Собрание и голосовать за то и за се, просто чтобы скоротать время. Первый раз за всю историю идеал, на котором основывалась наша демократия, был воплощен в жизнь; все граждане Афин собирались вместе и слушали ораторов — и результатом, разумеется, стал абсолютный хаос. Простодушные, прямолинейные жители аттической глуши внезапно узнали, как именно управляется их государство, и немедленно возжелали принять участие в этом увлекательном процессе. Даже Перикл не сумел бы удерживать сколько-нибудь продолжительное время под контролем пятьдесят с лишним тысяч мыслящих афинян.

Но клянусь Богами, все эти десятки тысяч человек, не занятых ничем, кроме разговоров, превратили Город в интересное, хоть и тесноватое, место для жизни. Возможно, это преувеличение, на которые горазда детская память, но я клянусь, что Город гудел, как улей — куда бы вы не пошли, везде кипели беседы. В отсутствии всякой работу и при небольших деньгах единственным доступным удовольствием стали словопрения. Если и бывало когда-либо время и место для комического поэта, то именно тогда — ибо единственными темами для разговоров, за некоторыми незначительными исключениями, были политика и война — а это и есть сама суть Комедии.

Когда спартанцы, сполна насладившись уничтожением наших посевов, убирались восвояси, а афинский флот после сходных деяний в Мессении и Лаконии возвращался в порт, мы разбредались по домам, чтобы посмотреть, что в этом году было сожжено и выкорчевано, и посеять озимый ячмень. Трудно поверить, но мы каждый год вспахивали землю и высаживали лозу, в надежде, что в следующем году вторжения не будет. Думаю, это достаточно ясно указывает на то, что никому даже в голову не приходило, что мы можем проиграть войну; худшее, что нас ожидало — это еще одна встреча всех со всеми в стенах Города и продолжение бесед и дискуссий. В те дни мы, афиняне, знали, что нет ничего такого, чего мы не можем достичь, а наши амбиции не знали пределов; мы были обречены не только покорить рано или поздно все земные народы, но и получить исчерпывающие ответы на все мыслимые вопросы — все можно решить и объяснить, дайте нам только достаточно времени для раздумий и разговоров. Коротко говоря, нам всегда было чем заняться и чего ожидать — разумеется, чего-то нового и чудесного — и тот факт, что в ожидании нам предстоит все ковырять и ковырять те же крохотные участки земли, на которых наши предки урабатывали себя до смерти, оставался незамеченным в общем радостном возбуждении. Помню, как-то раз, когда Город был полон народа, в Афины приехал некий скифский знатный изгнанник — это было за много лет до войны, в обычный рыночный день — и он не мог поверить, что слышит то, что он слышит. Он слушал о том, что после того, как мы покончим с персами, то сможем завоевать Египет; и что разобраться, переживает ли Душа момент смерти тела, очень просто, выстроив аналогии с такими вещами как огонь или музыкальные инструменты; в конце концов он не выдержал и разразился хохотом прямо посреди агоры. Разумеется, его спутники-афиняне ужасно смутились и не знали, куда девать глаза, но варвар тотчас же извинился за свое неподобающее поведение.