Козлиная песнь - [20]

Эмили ни против чего не возражала, а потом потерлась головой, словно кошка, о мое колено. Я, как она того хотела, почесала ей лоб, она улеглась у моих ног, перестав ради этого пастись. Одна за другой на землю улеглись и остальные, из чего ты заключил, что они потихоньку уже насытились и что можно двигаться домой. Ты свистнул каким-то необыкновенным посвистом, по-особому сжав губы, и все головы немедленно поднялись.

— Злоупотреблять этим приемом нельзя, — сказал ты и свистнул снова, в последний раз, — а то они перестанут верить. Таким звуком они предупреждают друг друга об опасности, сейчас они пойдут домой тихонькие, как овечки.

В ту же ночь ты объяснил мне, в чем разница между соломой и сеном. Сначала я никак не могла запомнить, я потом выучила, что солома желтая и состоит из стеблей колосков, которые остаются после уборки спелого зерна. Солому используют в основном как подстилку для животных в их жилище, и только самые упорные товарищи иногда любят пожевать эти отмершие стебли. Сено же специально предназначено для употребления в пищу, оно зеленого цвета и являет собой смесь сушеной травы и других растений, оно так вкусно пахнет, что когда на нем спишь, то тебе гарантированы сны про то, как ты летаешь. Во всяком случае, так было со мной, когда мы, вернувшись с футбольного поля, залезли вдвоем по шаткой лестнице на дощатый настил под коньком хлева, в то время как твои новоявленные родственники остались внизу. Твои жены, матери, сестры и дочери принялись срыгивать содержимое желудка, как будто у них под кожей на шее прокатывался пингпонговый шарик. Я слышала, как их челюсти перемалывают траву, иногда снизу доносился глубокий вздох, когда одна из них засыпала, привалившись боком к другой. Гнездо, которое ты свил для себя с помощью двух одеял, найденных на свалке («честное слово, я их отлично выбил»), я превратила с помощью моего спального мешка в двуспальные апартаменты.

Нет, до разговоров в ту нашу первую ночь на чердаке с соломой и сеном дело не дошло, не говоря уже о сексе. Ты сказал мне на ухо под одеялом, что лучше дождаться периода спаривания. Потом укусил меня за мочку уха, так что мне стало больно. В прошлом году ты оказался в деревне как раз вовремя, чтобы увидеть, как происходит случка, и радовался, что в будущем году будешь присутствовать при этом со мной вместе.

— Я тоже рада, — только и смогла я сказать. От усталости я готова была согласиться с чем угодно, мне хотелось только спать.

Я проснулась на сене. От удивления я вскочила, стукнулась головой о черепицу — и волосы сразу покрылись шапочкой пыльной паутины. Тебя рядом уже не было, из хлева подо мной тоже не доносилось ни звука, видимо, было уже очень поздно. На улице птицы уже смолкли, хотя ты предсказывал мне, что, как только рассветет, я услышу их симфонию, они будут петь наперебой, соревнуясь, у кого самая долгая трель и кто громче всех чирикает. Я вытащила из рюкзака чистую одежду, потому что мое белое платье за долгую дорогу утратило свежесть, плюс на нем появились подтеки зеленой слюны, ведь твои любимицы его слегка пожевали. Поскольку помыться было негде, я просто так оделась и спустилась по узкой лестнице лицом вперед, осторожно переползая попой со ступеньки на ступеньку. Внизу я присела пописать в солому. Уборная позади большого дома не очень-то меня привлекала; накануне ты рассказал мне, что Питер бросил туда кусок гнилого мяса с уймой личинок, чтобы личинки переработали содержимое ямы. Теперь я поняла, почему пол в хлеву был наклонным: это в вашем с Питером хозяйстве ковер из соломы с навозом стал слишком толстым. Ближе к выходу вы иногда еще что-то выгребали, а в глубине вы набрасывали свежую солому прямо поверх слоя навоза.

На улице мне в ноздри ударил запах дыма. Не просто от костра, а с легкой кислинкой. Дверь кухни была открыта, из нее валили черные клубы, а внутри стоял ты и размахивал полотенцем.

— С добрым утром! — закричала я радостно. — Что случилось?

— Чертова печка, — раскашлялся ты, — в трубе нет тяги, может быть, дохлая ворона застряла. Однажды так уже было, в тот раз в трубе начался пожар. Я тогда по неопытности впал в панику и вылил в огонь ведро воды.

Ты указал на трещины, разбежавшиеся по глазури вокруг дверцы.

— Обычно мы летом не топим, но я подумал, вдруг тебе будет приятно, в доме у нас всегда холоднее, чем на улице.

Ты провел полотенцем по лицу, и на щеке осталась черная полоса. У меня тоже начали слезиться глаза.

— Все! Сдаюсь! — закричал ты и снял металлическим крюком маленький чугунный кругляшок с верхней части печки. — Она не топится, а только дымит, у меня нет нормальных дров. Пора на свалку.

Через круглую дыру вверху печки ты заглянул ей в живот, отчего раскашлялся и расплакался еще сильнее.

Мы спаслись из кухни бегством и позавтракали на улице хлебом, сыром и чаем, сидя на кухонных стульях рядом с решеткой свиного загона, спиной к тихонько похрюкивающим Финдусу и Амарилис. Питер уже ушел со двора пасти нэнни.

После завтрака мы вместе поехали на свалку на том самом велосипеде, который прошлой осенью, как ты сказал, доставил тебя за несколько дней из одного мира в другой, почти идеальный. А теперь, когда и я тоже сюда приехала, эта деревня стала просто-напросто раем. Ты мне все здесь покажешь, с пылом пообещал ты, а потом спросил через плечо, удобно ли я сижу и помню ли, как ехала стоя на багажнике мопеда, упираясь в тебя потными коленями. Вместо ответа я обхватила тебя руками за пояс и прижалась лицом к твоей спине, чуть пахнущей навозом. На этот раз я была не босиком. По твоему совету я надела коричневые резиновые сапоги, найденные на той же свалке, куда мы сейчас ехали. Ты их вымыл, высушил у печки и собирался носить сам, но они оказалась тебе малы. А мне, с двумя парами носков, они были в самый раз. И левый, и правый сапог текли у пятки через горизонтальные трещинки в месте сгиба. Сегодня это не играло роли, сказал ты, погода была сухая, сейчас было важно, чтобы я не наступила на стекло или на консервную банку.