Козлиная песнь - [18]

— Я тоже сразу же согласился, когда мне предложили здесь поселиться, — нетерпеливо прервал ты Питера. Поставив локти на стол и оперев подбородок на ладони, ты жадно слушал Питера, хотя наверняка уже знал эту историю.

— Так вот, — рассказывал Питер, отрезая новый ломоть от большого круглого хлеба, — мне это показалось мечтой идиота. Еще чаю? — Он поболтал пакетиками в кипятке и налил нам по чашке. — И вот я тут уже пятнадцать лет. Не найти замены.

Чтобы не было скучно, Питер оставил себе нэнни своего предшественника, и от нее пошло стадо почти в сорок особей. Каждой из них он дал имя, и, как я уже имела случай убедиться, на эти имена они прекрасно откликались. Из молока он делал сыр и продавал его парижанам, снимавшим в этих краях дачи. Поскольку у Питера не оставалось денег на корма или на то, чтобы арендовать пастбище, он каждый день по многу часов ходил пасти девочек. Он так и не смог привыкнуть к тому распорядку дня, какого требует содержание скота. Вот и в тот вечер он встал из-за стола почти в двенадцать, сделал последний глоток чая и со вздохом отправился доить нэнни, прихватив в качестве подойника все ту же покореженную хлебопекарную кастрюлю.

Мы с тобой остались вдвоем. Я не знала, как себя вести, идеализировать человека намного легче чем сидеть против него за столом. Ты отковыривал ногтем покрытие с красно-белой клетчатой клеенки.

— Why… — начала было я, но спохватилась, что теперь уже можно по-голландски. — Почему же ты все-таки сбежал из дома?

После пяти отковырянных квадратиков последовало признание.

— Когда ты назвала меня тряпкой, во мне проснулись рыцарь и бунтарь. Они всю ночь боролись между собой.

— И кто же в конце концов победил?

— Бунтарь, разумеется, бунтарь победит всегда и везде.

— А мама твоя знает, где ты? — поинтересовалась я. Ты оторвал еще один квадратик, посмотрел на меня такими же глазами, какие были у девочек в хлеву за перегородкой, и показал на пыльную черную гирлянду, которую я рассматривала при своем первом визите в эту кухню.

— Чернотрубочники, — сказал ты. Чернотрубочники? Да, вкусные грибы, вы с Питером собрали их прошлой осенью и засушили на нитке. Вы забыли их съесть, может быть, я их как-нибудь приготовлю.

— Здорово, обалдеть, как здорово, но как ты сюда попал? Где ты познакомился с Питером и когда это было?

На этот вопрос ты готов был ответить во всех подробностях и даже с радостью. Ты описал мне в красках, как хотел было взять мамин мопед, но подумал, что она воспримет это как воровство, и поехал все-таки на собственном велосипеде. Из ее вещей ты прихватил только дамский бритвенный станок, ты еще дома приспособился им бриться и здесь тоже продолжал им пользоваться. За пять дней ты добрался до Парижа. Там ты оказался в трудном положении: по адресу твоего поставщика семени, который ты выучил наизусть в двенадцать лет, прочитав на почтовом конверте, никого не было дома. Поэтому ты поехал дальше на юг, просто так, без определенной цели, решив, что все будет лучше, чем возвращаться домой. Единственное, что тебе жалко было бросать в Голландии, была, как ты сказал, я.

Ты ехал и ехал на своем велосипеде, пока не увидел на краю очередной деревушки дом за коваными воротами, а рядом индейца, подкидывавшего дрова в костер. Над костром на треноге висел черный котел. Ты затормозил, поставил ногу на землю и, так и сидя на седле, стал разглядывать картину. Аромат дыма, море полевых цветов вокруг таинственного большого дома, любопытные коричневые морды, торчавшие из-за загородки в дверях сарая, — все это несказанно манило тебя. Ты прислонил велосипед к стене и открыл калитку, точно так же робко, как это сделала я. Ты стоял, сунув руки в карманы, и глядел, как Питер мешает палкой в котле. Он варил картошку для свиней, мелкую, непригодную для продажи картошку, которую купил у соседа по три франка за двадцатикилограммовый мешок. Ты попросил у него стакан воды, он дал тебе кружку чая, ты его выпил, стоя у костра. Потом Питер стал вытаскивать из котла самые лучшие картофелины, всаживая в них свой нож, и вы поедали их вместе с пересохшим домашним сыром, таким старым, что от него щипало горло.

Ты остался у Питера, и он до сих пор не спрашивал у тебя, когда же ты уедешь. А тебе и не хотелось уезжать, никогда в жизни, тем более что я теперь тоже здесь. Ты выглядел все таким же пылким, как раньше, когда мы вместе ходили на озеро. Если бы Питер не входил то и дело в кухню, чтобы перелить надоенное молоко в стоявшие шеренгой глиняные горшки, я бы вскочила и засунула бы голову тебе под свитер, — туда, где я тоже хотела бы жить всегда, в любой точке земного шара.

Питер вылил последнее молоко и составил горшки в шаткий шкаф из металлической сетки. Там лежал целый полк сырных головок, от больших, белых, свежих, до втрое меньших, покрытых оранжевой плесенью и засохших. Из ржавого дуршлага он достал тряпку, в которую был завернут мягкий белый комок. Он принялся его сладострастно щипать и мять с чавкающими звуками. Еще он его солил, но я не помню, на какой стадии он это сделал, соль меня не так заинтересовала. Закончив церемонию, он спросил нас, не «прогуляем» ли мы девочек еще часок-другой. Пока он их доил, они были очень беспокойные: явно не насытились днем.