Кожаные башмаки - [7]

Сквозь слёзы Миргасим не успел сосчитать, во сколько косиц заплетена у Батыра грива, и теперь не знал, счастливое было число или несчастливое.

«Зуфера в армию не взяли — молодой, а Батыр старый, что ли? Брат — работник незаменимый, говорят, а Батыр заменимый, да?»

— Ишь ты, лошадник какой! — сказал старик Саран-абзей. — Отца, брата Мустафу провожал — не плакал, а теперь, глядите, в слёзы!

— Глупый он был тогда, — отозвался Абдракип-бабай, — теперь поумнел, понимает — война не свадьба.

— Эх, — вздохнула одна из женщин, — как тут не плакать! Заплачешь! Лучших лошадей мы отдали…

— Нет, ты худших дай, чтобы на каждом шагу спотыкались! Или муж твой не на фронте? Подумай сначала, потом говори!

На земле за воротами увидал Миргасим обрывок красной ленты, той, должно быть, что была вплетена в длинную гриву Батыра. Поднял этот лоскуток, погладил ладонью, спрятал за пазуху, на память.

— Не тужи, Миргасим, — сказал Абдракип-бабай, — потерпи немного. Прогоним врагов, кончим войну, и вернётся к нам наш Батыр, да не один, а с такой же, как он, гнедой кобылкой. И жеребята от них пойдут светлые, как золото, и поведётся в нашей местности новая порода — батыровская. Золотые табуны по степи будут гулять. На весь Советский Союз деревня наша прославится. «Как огонь мои лошадки, цвета красных петухов». Так в песне поётся? «Серебром горит уздечка…»

Пока старик утешал Миргасима, сам Батыр и две другие лошадки далеко унеслись. Облака пыли клубились за телегой, поднимались к небу, оседали на придорожных кустах. Листва от пыли поседела.

Женщины и ребята постарше поспешили каждый на свою работу. Остались у конного двора лишь те, кого до войны звали мелюзгой, а теперь величали помощничками.

Глава шестая. Золотой табун

Почему же сидят у забора, у конного двора помощнички, работнички? Потому что устали они сегодня. Всё утро навоз собирали.

— Миргасим, знаешь, кто больше всех притащил?

— Знаю: Темирша!

— Как ты угадал?

— Угадать нетрудно: от него за версту разит.

— А-а, с-сам т-ты хоть од-дно в-вед-дро п-прин-нёс? — рассердился Темирша.

И только теперь опомнился Миргасим. Солнце уже на западную половину неба перевалило. Тени, что в полдень, словно спасаясь от палящих лучей, свернулись, теперь снова вышли из-под навесов, из-под крыш легли на стены, заструились под ногами, побежали по дороге.

— Пойду домой за ведром, — сказал Миргасим, — утром другая работа у меня была. Ну ничего, до ночи успею…

— И м-мы с т-тобой, — сказал Темирша, — м-мы т-тебе п-поможем.

— Айда, поскакали! — подхватил рыжий Абдул-Гани. — Кто меня обгонит? Я Батыр!

— Почему ты?

— Он гнедой, и я гнедой! — Поднял голову, заржал, и весь табун помчался за Батыром, вдавливая пятки в придорожную пыль.

Пыль была горячая, мягкая и белая, как пшеничная мука.

Фаим трусил лёгкой, подпрыгивающей рысцой, Фарагат весело скакал. Миргасим взбрыкивал ногами и тонким голосом кричал:

— И-и-и!.. — Он был ещё стригунок-жеребёнок и не мог никак сказать по-взрослому «И-го-го!».

Только Темирша, который сегодня поработал на совесть, плёлся усталой, заплетающейся походкой.

— Эй, почему копытами не стучишь, галопом не скачешь, рысью не бежишь?

— Н-ноги, у м-меня слиш-шком длин-ные, н-не слуш-шаются…

— Ладно, иди шагом, ты будешь старая лошадь, а я твой сынок. И-и-и-и! Почему не отвечаешь? Отвечай жеребёнку, отвечай! Да поласковее…

Темирша мотнул головой, оттопырил нижнюю губу, лягнул Миргасима, но шагу не прибавил.

— Мы золотой табун, мы батыровой породы, смеёшься ты, что ли? Беги рысью, тебе говорят!

— Т-таб-бун, т-таб-бун… А т-таб-бунщик кто? Я! Захочу в-верхом сяд-ду, з-зах-хочу п-плет-тью огрею. От-твяжись!

Вот прискакал золотой табун на околицу, к Миргасимовой избе. Ведро с верёвочной дужкой всё ещё стояло на пороге.

— В-влет-тит теб-бе, — заметил табунщик, — б-бери в-вед-ро, и б-беж-жим в степь навоз собирать. Н-но, поех-хали-и, пока дома тебя не увидели.

— Дома-то, может, и нет никого, — сказал Миргасим.

Он вскарабкался на завалинку, заглянул в окно.

Дома и правда никого не было. На столе лежал ломоть хлеба, несколько варёных картофелин, яйцо и стояла чашка с кислым молоком — катыком.

Фаим-сирота успел взобраться на плечи к длинному Темирше да так и прилип носом к оконному стеклу:

— Твоя семья, Миргасим, уже пообедала, однако и тебя они не забыли: хлеб, картошка, катык…

— Айда ко мне! — позвал Миргасим. — Всем еды хватит.

— В мирное время пошли бы, — вздохнул Фаим, спрыгнув на землю, — а теперь нельзя, на счету каждая ложка, каждая крошка.

— Это у твоего дяди Сарана так, у нас по-другому. Пошли.

Он распахнул дверь:

— Чего встали? Давайте ешьте, ешьте!

Ребята наши деревенские — народ деликатный. Разломили на четверых две картофелины и, посыпав солью, откусывали помаленьку, медленно жевали, глотать не торопились. Миргасим зато очень спешил, всех товарищей он обогнал. Только приступив к катыку, спохватился:

— Кто хочет? Тут на дне ещё осталось.

— Спасибо, мы дома ели, — сказал Фаим-сирота, которому его дядя Саран-абзей обычно варил на обед прошлогоднюю свёклу, а кладя варево в чашку, поучал: «Кто не умерен в еде, тому быть в беде».

— Бабушка катык вкусный делает, — угощал Миргасим, поставив на стол наполовину пустую чашку, — кому дать?