Кожа для барабана, или Севильское причастие - [14]

Ему хватило одного взгляда, чтобы его вновь одолели прежние кошмары: дон Ибраим, Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес уже поджидали его, черт бы побрал их пунктуальность. Он увидел их, лишь только переступил порог: справа от стойки темного дерева, украшенной золотыми цветами, под плакатом, висевшим там еще с начала века: «Пароходное сообщение Севилья — Санлукар — Море: ежедневные рейсы от Севильи до устья Гвадалквивира». Троица уютно расположилась за мраморным столиком, на котором Селестино издали разглядел бокалы с «Ла Иной». Это в одиннадцать-то часов утра.

— Как дела, — без какой бы то ни было вопросительной интонации проговорил он, присаживаясь к столику.

Надо же было сказать что-то в знак приветствия. На самом деле ему было в высшей степени наплевать, как у них дела. Да и им не терпелось покончить с этикетом. Селестино прочел это в трех парах глаз, следивших, как он, прежде чем аккуратно расположить локти на мраморе стола, оправляет манжеты рубашки изящным движением, перенятым от шефа.

— У меня есть поручение для вас, — без обиняков начал вновь прибывший.

Он заметил, как Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес стрельнули глазами на дона Ибраима, который в ответ на его слова кивнул — медленно и торжественно, поглаживая свои густые, взъерошенные, рыжеватые с сединой усы, подстриженные на английский манер. Дон Ибраим был крупный, очень полный мужчина самой добродушной наружности, в которую не совсем вписывались эти свирепые усы; каждое его движение было исполнено торжественности — даже после того, как (уже давненько) коллегия адвокатов Севильи обнаружила, что у него нет никакого официального звания, позволяющего заниматься юриспруденцией. Однако адвокатская тога, пусть даже и фальшивая, наложила отпечаток солидности и достоинства на его манеру носить широкополую шляпу из светлой соломки, держать трость с серебряным набалдашником и даже на то, как вольготно покоилась на его объемистом животе, между правым и левым кармашками жилета, цепочка часов, которые, по его словам, он когда-то получил от Эрнеста Хемингуэя, обыграв его в покер в борделе «Чикита Крус» еще в докастровские времена.

— Мы все внимание, — произнес он.

Триане и всей Севилье было известно, что дон Ибраим-кубинец — плут и мошенник, но также и то, что он истинный кабальеро. Вот и теперь, например, он выразился во множественном числе, учтиво взглянув при этом по очереди на Удальца из Мантелете и Красотку Пуньялес, как бы давая понять, что имеет честь представлять их за этим столом, на который, ввиду невозможности придвинуться ближе из-за размеров живота, он крепко, словно якоря тяжелого корабля на дно моря, уложил кисти обеих рук.

— Речь идет об одной церкви и об одном священнике, — продолжал Перехиль.

— Плохое начало, — заметил дон Ибраим. Огромная сигара дымилась в его левой руке, украшенной золотым перстнем с печаткой; комок пепла упал на брюки, и дон Ибраим аккуратно стряхнул его. Еще в своей бродячей юности, прошедшей под знойным солнцем Антид, он пристрастился к ослепительно белым костюмам, шляпам-панамам и сигарам «Монтекристо». Ибо этот экс-лжеадвокат представлял собой фигуру, в общем-то, классическую. Он как две капли воды походил на персонаж популярных гравюр начала века, изображавших искателей богатства, которые, возвращаясь из Вест-Индии, высаживались в порту Севильи с мешочком золотых монет, лихорадкой, бившей их раз в три дня, и слугой-мулатом. Правда, дон Ибраим прибыл с одной лишь лихорадкой.

Перехиль взглянул на него с недоумением, пытаясь понять, к чему именно относятся слова «плохое начало»: к тому, что пепел запачкал брюки, или к тому, что в деле замешаны церкви и священники.

— Об одном старом священнике, — уточнил он, поясняя, и тут вспомнил, что имеется еще и другой. — Ну, вообще-то их там двое: один старый, другой молодой.

— Аха, — своим гортанным голосом цыганки, родившейся на берегах Гвадалквивира, подтвердила Красотка Пуньялес. — Двое попов.

Серебряные браслеты звякнули на ее дряблых запястьях, когда она, взяв свой бокал с хересом, осушила его одним долгим глотком. Сидевший рядом с ней Удалец из Мантелете отрешенно покачивал головой, как будто арбитр на ринге рекомендовал ему больше не наносить противнику удар в ту же бровь. Казалось, он был целиком поглощен созерцанием густого следа ярко-красной помады на краю бокала Красотки Пуньялес.

— Двое попов, — эхом повторил дон Ибраим. С беспокойным выражением в глазах он обдумывал услышанное, пуская колечки дыма, застревавшие у него в усах.

— На самом деле их даже трое, — честно сознался наконец Перехиль.

Дон Ибраим дернулся, и новый комок пепла упал на белые брюки.

— А не двое?

— Трое. Старик, молодой и еще один, который должен скоро приехать.

Перехиль заметил, как троица с опаской переглянулась.

— Значит, трое, — резюмировал дон Ибраим, внимательно изучая длинный, как лопаточка, ноготь своего левого мизинца.

— Точно.

— Один молодой, другой старик и еще третий, который вот-вот приедет.

— Точно. Из Рима.

— Значит, из Рима.

Браслеты Красотки Пуньялес снова зазвенели.

— Чересчур много попов, — мрачно заметила она, стуча по дереву под столом, ниже мраморной крышки, чтобы отвести такую напасть.