Коза-дереза - [23]

Наконец, мать, робея, пошла к Бергамотову выручать козу и не приходила долго-долго. А потом пришла, хромая, в слезах, и за перегородкой, охая, попросила бабушку:

— Посмотри: бок не синий? Ох, как он меня дверью. А нога в двери застряла, а он хлопнул… Думала: сломал…

Потом, уже несколько успокоившись, она продолжала рассказывать:

— Я думала, что коза в сенцах, мол, войду и сразу увижу. Нет ведь такого закона, чтобы чужую скотину загонять… А он ее в закуте спрятал. А она все равно, как я вошла, мемекнула. Ой, Господи, что он делал, как он орал! Я думала, убьет. Коза-то хрипит, глаза заводит — бил ее, должно…

Коза, точно, кончалась. Она потихоньку чахла, перестала доиться, мы уже не выгоняли ее в стадо и немного спустя поспешили прирезать.

К нашему утешению, пусть к небольшому, дело шло к осени, когда у Екатерины Первой подрастали козлята — Катька и Борька. Молоденькую Катьку мы оставили на племя. Она довольно быстро подросла, окотилась весной и начала доиться. Это была милая сравнительно удойная козочка со смирным характером. Даже голосок у нее на первых порах был нежным, влюбчивым. Полагаю, что в козьем стаде она считалась первой красавицей, особенно если учесть, что обаяние производящего пола — не столько в красоте, сколько в шарме.

Но и с Екатериной Второй случилось несчастье. Однажды весной, когда сено было на исходе, а снег еще не стаял, мы с матерью пошли в лес за кытюшками. Так назывались те ореховые сережки, что висят на голых ветках в марте и апреле, пыля по ветру своей желтоватой пыльцой. Это был единственный корм для козы, который мы смогли измыслить, напрягая всю недюжинную фантазию доставал и несунов.

Кытюшек мы нарвали много, чуть не полный мешок Промокшие в вешних сугробах, с очередной моей ангиной, мы вернулись домой и сразу бросили козе на растерзание хороший пук, на который она набросилась с голодухи как на подарок судьбы.

Вечером мы заметили, что коза перестала орать, и забеспокоились. Мать пошла посмотреть, что происходит, и вернулась в избу с горем:

— Коза подыхает.

Коза кончалась — не блеяла, лежала, заводя глаза, и только изредка еле слышно хрипела. Плача, мать поила ее подсолнечным маслом и говорила, что напрасно мы рвали кытюшки прямо с веточками, что эти веточки у козы внутри комом стали. Но и подсолнечное масло не помогло пропихнуть этот ком. Мы дежурили у козы почти всю ночь. Наконец, мать отправила меня спать, а сама осталась в амбаре. Продежурив до утра, она поспешила прирезать козу, потому что осенью уже промахнулась раз: тоже дежурила у поросенка, все надеялась, что он отойдет, а он взял да и подох. Потом она рассказывала: уж солнце взошло, и тут она стала подыхать… Кончаться… Еще бы немного — и все, выбросили бы, как поросенка… Еле успела за ножиком сбегать. Разрезала, а в ней…

Она всхлипнула и еле договорила:

— Там… козленочки… два…

Катька висела в сенях на веревке, краснея в сумрачном свете, пробивавшемся сквозь щели фронтона. Под ней намерзла лужицей кровь. Столовый ножик, тоже в крови, валялся рядом на земле. Отблеяло наше идолище поганое, и мы — весной! — ели мясо.

Потом я где-то прочитал, что сережки орешника ядовиты; возможно, коза просто отравилась, и мы напрасно казнили себя за веточки-палочки. Как бы то ни было, мы на собственном опыте убедились, что от козы можно избавиться.

Но тут же мы почувствовали некую пустоту в привычном укладе жизни. Не на кого стало работать, не на кого сваливать вину за кропящие нас мелким дождичком несчастья. Жизнь теряла смысл, и тут я понял, что все мы — в известной мере феди-дурачки, и философия наша — его философия.

— Для козы?

— Для козы.

— У вас одна, две?

— Сейчас ни одной.

— Ну?!..

А не для козы — так для кого? Для колхоза? Для звездного неба? Для бугорка под ракитами? Или по необходимости, потому только, что когда-то один мужик и одна баба задумали приятно провести ночь? Я спрашиваю вас, граждане деревни, что было лучшего в вашей жизни? Коза? То-то. Меня не обманешь. Я сам так думаю.

Летом мать договорилась с кем-то из дальней деревни, и мы пошли покупать козу. Путь наш был долог: через три пологих перевала и два широких оврага. Шли мы мимо лесов и посадок, мимо кончившихся хуторов и выселок, где только бурьян торчал над развалинами, мимо высохших прудов проселочной дорогой и иногда вовсе без дорог.

И видели мы в тот день диво дивное, диво невиданное, диво благословенное, привезенное прямиком из Америки и радовавшее всех, кто проходил и проезжал мимо.

Нечто высокое, зеленое, густое стояло вдоль дороги, резко выделяясь среди низких хлебных полей. И мать, глядя на это невиданное, сказала:

— Кукуруза…

Так вот она, кукуруза, о которой, захлебываясь восторгом, с утра до ночи тараторила черная тарелка, а на деревне рассказывали анекдоты! Вот оно, зеленое растительное чудо, призванное облагодетельствовать народ, завезенное из-за моря, где на тонкий ломоть хлеба мажут во-от такой слой масла! Лес, настоящий лес! И высотой с орешник за нашим огородом — а ведь вырос с весны за каких-то два месяца!

Мы вошли в этот прямостоящий молчаливый лес, где не пели птицы и не пахло цветами, но зато торчали к небу диковинные плоды, молочной зрелости початки, укутанные в зеленые кулечки. Тут мы наелись досыта этих початков, не очень вкусных, но, верно, питательных и даже чуть пахнущих молоком. И заключили в полном согласии: