Ковыль - трава степная - [28]

- Жека, ты слишком строго судишь. Что ж мы, слепые, что ли? Так уж мы ничего и не смыслили в жизни?

- Витя, давай по-честному. Как на духу, ладно? Думаешь, если бы я пошел работать простым рабочим, было бы хуже? Ничуть. Хотя скорее всего я был бы агрономом. Да, агрономом! Потому что, если и осталась какая-то любовь, когда прошло детское увлечение, так это к земле. А я рвался в небо. А потом куда-нибудь, лишь бы ромбик получить. До Обидного поздно осознаем это. Когда уже ничего нельзя поправить... Ну хорошо! Наших родителей можно понять. Они прошли войну, боль потерь, страдания. Времена иные были. Им поскорее хотелось "вывести нас в люди". Мать всегда говорила: "Мне жизнь не задалась, так хоть ты..." А, черт побери! Нужно ли все это было? А мы как котята слепые!

- А почему ты обобщаешь? Мы, мы... Ты имеешь право говорить от имени всех своих друзей? Как будто все они неудачники в жизни! - Виктор выпрямился и стал против Евгения. - У меня, например, нет оснований считать себя неудачником.

- У меня тоже. Понимаешь, тоже. Я не считаю себя неудачником. Я почти люблю свою профессию. Но, согласись, все могло быть иначе. Эта любовь могла быть сильней, приносить больше удовлетворения и больше пользы. Куда вот это денешь? - Он постучал себя по груди, в том месте, где сердце. - Ведь тянет оно сюда, тянет, и ничего с ним не поделаешь. А если тянет - значит, можно было найти здесь свое призвание.

- Так кто виноват? Сам, друзья, школа? Или ты уже не веришь в эти категории?

- Нет, почему же, верю. Верю, что была эта мельница, была школа, детство и были большие мечты. Хорошо, легка жилось! Благо, что все острые углы жизни умело сглаживали добренькие тети и дяди. Нас готовили прогуляться по жт-ни, а не к борьбе! Молодым везде у нас дорога, ни сучка ни задоринки... - Он почему-то вспомнил Ивана Ильича.

Вчера утром к тому пришли колхозники. О чем-то просили, уважительно называя его "Ильич" и "отец наш", а он отказывался, ссылаясь на то, что он уже не председатель колхоза, а всего лишь ночной табунщик и ему неудобно лезть в дела правления, а потом согласился, и Евгений слышал, как он решительно сказал: "Драться так драться!" И все вокруг довольно загалдели, будто от одного его согласия вопрос разрешался. А он потом долго взволнованный ходил вокруг дома, вошел в избу и бросил; "Я в райком, мать, обедать не жди..."

Задумавшись, Евгений вошел внутрь мельницы, Тарасов - следом. Пахло плесенью и мышами. Лестница, ведущая к первому ярусу, была сломана. Кудряшов подпрыгнул и, ловко цепляясь ногами, полез вверх по балке. Дальше, со второго яруса до самого верхнего, лестницы были на месте. На последней площадке, тяжело дыша, Евгений остановился. Справа от него в ржавой жестяной крыше светилось небольшое оконце. Лет десять назад это окно в небо сделал он сам маленьким перочинным ножом, сгорая от нетерпения скорее вырваться из плена земли к облакам. Какие скорости, какие виражи виделись в этом окне! Как широк, интересен и необозрим был мир в его свете!

Смахивая с мундира пыль, на площадку взобрался Тарасов. Несколько минут оба молча смотрели в окно. По небу бежали редкие серенькие тучи. Мельница качалась, скрипела всеми своими полуистлевшими костьми, словно жаловалась старым друзьям.

- Закури. - Виктор толкнул локтем Евгения и протянул ему окурок сигареты. - Внизу нашел.

- Ишь ты!.. Богато живут! Сигаретки курят, да еще такие бычки оставляют. Мы махрой довольствовались.

Они отошли от окна и сели. Прямо против них лежала черная, просмоленная балка. Она вся была изрезана надписями.

- "И я тут был, хоть мед не пил, но табачок ваш курил!" - громко прочитал Виктор и расхохотался. - Вальки Шанина работа!

Справа от этой надписи была другая: - "Ура! Свалили математику!"

Наискосок крупными буквами белело: "Прощай, старушка! Вспомним тебя на Венере!"

Рядом, чуть ниже: "Встретимся в 1980-м".

Кудряшов взял в руки обломок доски и ткнул им в надпись "Даешь океан!". Посмотрел на друга:

- Твоя?

- Да, - кивнул Виктор.

В стороне от этой надписи была другая, вырезанная крупными глубокими буквами и обведенная широкой каймой: "Ты предатель, Вострый! Тебе здесь нет места!"

И под ней неровными, разбегающимися в стороны буквами совсем свежая: "19 марта 1968 г. лейтенант Востриков погиб при исполнении служебных обязанностей. Это был настоящий парень. Прости, Саня. Молодость всегда поспешна в выао" дах".

- Генка ехал сюда из Архангельска, чтобы написать это "прости". Виктор резко встал и отвернулся к окну. - Их было трое - нарушителей границы. И вооружены до зубов. А он один... Не раздумывая, бросился на бандитов. Они не прошли... Понимаешь, это был наш Санька! А мы считали его трусом.

- Они с Генкой не помирились? - тихо спросил Куд-ряшов.

- Нет. После школы разъехались врагами.

- Разъехались... - повторил Евгений и опустил голову. - Восемь лет прошло с тех пор. Вот так, день за днем, канули в вечность, и нет их. Наверное, это очень много - восемь лег, а, Вить? - Голос его дрогнул и стал каким-то глухим, словно внезапно сорвался. - Вчера я встретил на улице седую женщину... Прошел было, потом остановился, оглянулся. Она была уже далеко. Что-то знакомое не давало успокоиться. И вдруг... - Кудряшов встал, сжал ладонями виски. - Руки вспомнил. Маленькие, с длинными пальцами. Боже мой! Это же они аккуратно выводили в классном журнале заработанные нами пятерки, двойки... Вера Алексеевна... А я не узнал. Ведь должны же, обязаны узнавать! Почему так безрассудно быстро бежит время? Сколько мальчишек и девчонок проводила она в жизнь! И каждый взял у нее частицу здоровья, ума, сердца. А что сделали мы, чтобы окупить все это? Помнишь, как на выпускном обещали писать в школу, друг другу? Как-то так случилось, что потом забыли адреса. А надо бы не забывать.