Ковыль - трава степная - [25]

"Папа", - думал Евгений, и что-то холодное, неприятное вползало в его душу. Он пытался растопить холод, отыскивая в своем сердце хоть крохотный уголок для непривычного слова "папа", и не находил его. Евгений даже чувствовал вкус этого никогда не произносимого им слова. Оно было горько-соленым и визжало Кащеевым голосом обидно и пронзительно.

Как-то раз в городе, на вокзале, Евгений стал невольным спидетелем такой сцены: огромный парень тискал в руках маленького, сморщенного старичка. Прижимал его к груди, целовал но что попало, приподнимал от земли, тряс и растроганно покторял: "Папа, ну как же ты так! Как твое сердце? А я с самого Норильска, как получил телеграмму..."

Oн еще что-то говорил, не сводя с него глаз, улыбался и нелопко смахивал слези рукавом кожаной куртки. Потом опустил старичка на землю, снял мохнатую шапку и, расставив руки, сказал: "Ну, здравствуй, отец!"

Сейчас, в этой ночной степи, Евгений до боли в сердце позавидовал и тому нескладному верзиле в мохнатой шапке... и тощему, сморщенному старику, и этому широкому, как поле, жесту - ну, здравствуй, отец!

"Ну, здравствуй, отец!" - И Евгений представил, как засияла бы мать, вся засветилась бы каким-то внутренним огнем и, кажется, помолодела бы на несколько лет.

Кудряшов лежал на спине, слушал звуки родной степи, смотрел на звезды и вспоминал.

"Матвей твой отец! Матвей! Вот он! Вот! Ни при чем тут председатель! Никто он тебе, никто! Врут люди, врут! Не верь им, сынок".

"Это тоже надо было понять. Матвея она ждала. Без этих бесчисленных Ельней вам не понять до конца наших биографий".

Евгений достал сигарету и чиркнул спичкой. "И для нас не прошли даром эти Ельни".

- А я как нутром учуял тебя, Евген. Тут ты, негде кроме тебе быть. Перед ним стоял Иван Ильич, неловко переминаясь с ноги на ногу. - И мне люба эта полянка, частенько я засиживаюсь здесь. Какая беда случится или радость, так и тянет сюда. Душе способствует эта местность. Будто печка в стужу или погреб в жару.

Он замолчал и сел на корточки рядом. Евгений не обрадовался приходу отца, но и присутствие его не очень отягощало. Сын усиленно пыхтел сигаретой и не знал, как продолжить разговор. Молчанке становилось тягостным.

- В ночное? - спросил Евгений просто так, чтобы сказать что-нибудь.

- Нет, выходной нынче у меня. Михаил-табунщик самолично предоставил, понимашь...

Над Грунькиным лугом торопливо прокричал перепел, наверно разбуженный каким-то зверьком, в Торфяном боло)е зычно, как в пустую бочку, гукнул дутеиь, на них рассерженной сворой заквакали лягушки и разом, будто по команде, смолкли, - скандал затих, и над степью опять витала звездная ночь.

- Коней много в табуне?

- С молодняком около шестидесяти.

- Трудно с таким хозяйством?

- Сам знаешь, выпас хоть и большой, да хлеба кругом. Просмотришь потрава. По голопке за это не гладят.

Евгений искал, о чем бы еше спросить Ивана Ильича, но вопросы, как назло, не приходили в голову.

- Ты не обижай мать, Евген, - тихо заговорил отец. - Давеча сказал: скоро уеду... Она в слезы. Зачем ты так? На ее долю и так чересчур много лиха досталось, понимашь. Пятерых обделить можно. Ежели я помехой стал, так в эшм задержки не будет. Ты так и скажи, по-мужски вот, с глазу на глаз. Я не обижусь. Я ведь все понимаю. Не могу сказать, что с радостью уйду. - Он судорожно глотнул и помолчал.

Но если от этого вам станет лучше, то за мной задержки не будет.

Они сидели рядом среди спящей, безмолвной степи, почти касаясь друг друга, и не могли коснуться - отец и сын, родные и чужие, и никто из них не в силах был сделать того шага, который сблизил бы их, убрал ту стену, которую возвели меж ними время и обстоятельства. Этот шаг был просто невозможен. Евгений хотел и не мог сделать того виденного им широкого жеста и сказать: "Ну, здравствуй, отец!"

- Я ничего не имею против вас, Иван Ильич. Не надо уходить от матери... А сейчас... прошу вас, оставьте меня одного. Не обижайтесь, Иван Ильич. Простите...

Отец грузно поднялся и, сгорбившись, медленно пошел к селу. Евгений, перевернувшись вниз лицом, плотно прижался лбом к влажной, прохладной земле.

В призрачном свете звезд чутко спала степь. Взошла луна и блеклым светом разбудила ковыль. Он плыл мелкой дрожью куда-то вверх, к звездам, и Кудряшову казалось, что это колышутся сивые гривы бессчетного табуна, убегающего в его детство...

Глава четвертая

СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА

Сереньким, дождливым днем, какие часто случаются в этих краях, Кудряшов встретил Витьку Тарасова. Еще издали заметил стройного, широкоплечего лейтенанта Военно-Морских Сил и с радостью узнал в нем своего закадычного школьного друга, который когда-то так же, как и он, с хрустящим аттестатом зрелости в кармане шагнул в жизнь ловить свою мечту.

Они долго стояли среди мощеной дороги районного центра и молча тискали друг друга в объятиях. Евгений прижимался щекой к подбородку Виктора и еле сдерживал слезы.

- Женька, неужели это ты? - отстранившись, грохнул густым басом Витька. - Почему не писал, чертяка? Как в воду канул!

- Погоди, Витя, погоди... - Евгений ткнулся в плечо друга.