Ковыль - трава степная - [11]

- Чаечка! - нежно, почти про себя шепчет Женька, и губы его тянутся в улыбку.

Смешно! В тот первый день он и клички-то ее не знал. Это уж потом сам придумал. Да и вся она была не такой, какой стала теперь.

Тогда Чайка лежала на лугу с опухшими передними ногами, тощая, некрасивая, с ее боков облезала шерсть и грязными клочьями падала наземь. Вокруг была гладко выщипана трава, и лошадь, напрягая шею, тянулась к светло-желтой головке ромашки. Женька хотел помочь ей, но она испуганно вздрогнула и попыталась вскочить на ноги.

- Что ты, глупая! - ласково сказал он. - Чего испугалась? Разве я обижу тебя? Болит ножка, да?

И Чайка успокоилась. Смирно лежала на боку, смотрела на Женьку фиолетовым глазом, и ему показалось, что лошадь поняла его слова. Глаз был большим и очень грустным. Мальчишке как-то сразу до слез стало жаль животное. Спотыкаясь, снимая на ходу фуражку, он побежал по степи и, завидев Поляну с густой травой, упал на колени.

- Сейчас, сейчас я накормлю тебя. Потерпи еще капельку! - бормотал он, торопливо наполняя фуражку кормом.

К вечеру Женькины руки стали зелеными от травы, а исцарапанные пальцы ныли и кровоточили... Около Чайки возвышалась горка свежего сена, и лошадь, весело фыркая, смачно пережевывала сочный корм.

Утром следующего дня Чайка встретила юного табунщика тихим ржаньем.

"Соскучилась!" - обрадовался Женька.

Позабыв о вчерашних болячках, он вновь бросился наполнять фуражку травой. Но лошадь, к его величайшему удивлению, при виде корма нетерпеливо фыркнула и отвернулась.

- Ты чего? - обиделся Женька.

Чайка повернула голову и, оскалив зубы, заржала.

- Вот еще! - испуганно отпрянул он в сторону.

Лошадь ржала протяжно и жалобно. Что-то просящее было и в ее высоком дрожащем голосе, и в тусклом блеске больших фиолетовых глаз - во всей фигуре, всклокоченной и костлявой. Женьке показалось, что Чайка просит его о чем-то на своем лошадином языке, а он не понимает. Может, ее обидели ночью? Может, корм невкусный или надоел?

"Ну конечно же корм! - осенило парнишку. - Трава плохая, невзрачная, да и рвал-то я ее на одном и том же месте!"

Но и от зеленого овса и от красноголового клевера, украденного им с колхозного поля, Чайка так же отворачивалась и, раздувая сухие ноздри, тоскливо ржала.

Степь звенела птичьими голосами, аукалась сытым гоготом лошадей, резвящихся на лугах, а он сидел рядом с Чайкой и, чуть не плача, уговаривал ее:

- Ну чего ж тебе, хорошая моя?.. Хочешь, я хлеба принесу? У нас его, правда, нет, но я займу. Хочешь? Что же мне делать с тобой?

Передав табун ночному сторожу, домой возвращался грустным и задумчивым. "Наверное, не могу я ухаживать за конями. Подхода какого-то не знаю", терзал он себя.

Ужинать Женька не стал. Лениво покатал в руке печеную свеклу и вылез из-за стола.

- Что с тобой, Жень? - всполошилась мать, щупая лоб сына. - Небось захворал? Ой, и придумает же Иван Ильич - дите на работу! Вот окаянный! А я-то, дура старая, отпустила... Сынок, хлебца хочешь? Я займу у Митревны.

- Мам, я не хворый! - недовольно сморщил нос сын.

- А почему не ужинаешь?

- Так... не хочется... Неполадки у меня на работе.

- Какие такие неполадки? - охнула мать.

- Лошадь ничего не ест. Вчера ела, а сегодня... Я ей то, се, а она только ржет и смотрит на меня. Жалость берет. Ноги у нее болят. Лежит она.

- А ты поил ее, горе-табунщик?

- Как "поил"? - подскочил на стуле Женька.

- Водичкой! Сам-то небось каждый день пьешь! - улыбнулась мать.

- Ой, мамочка, какая же ты у меня умная!

И не успела мать оглянуться, как сын, схватив пустое ведро, пулей выскочил на улицу.

- Женя, куда ты? Же-е-ня-а-а! - метнулся в ночь тревожный голос матери.

Громыхая ведром, Женька выбежал за гумно и остановился. Темным бездонным провалом безмолвствовала степь. В чернильном небе мерцали звезды. Стояла безлунная, густая, как деготь, июньская ночь.

На краю села тявкнула собака, в ответ ей еще одна,потом промычала корова, и вновь все стихло. Женька со страхом оглянулся: "Может, утром надоить?" За селом криво полоснул небо метеор. Звезды на миг поблекли и замигали холодным светом, будто глаза голодной волчьей стаи. "Утром даже лучше. Зачем ее будить сейчас? - Мальчик втянул голову в плечи. - А если у нее во рту пересохло? Язык к небу прилип? - Он поежился. - Прошлой зимой тетке Авдотье в степи волк встретился... Так то ж зимой! Дядя Миша про колдунов рассказывал. Колдуны эти всегда, и зимой и летом... Вода от Чайки недалеко. Метров пятьдесят... а может, сто..."

Далеко в ночи взметнулось пламя костра, высветило причудливые фигуры лошадей и погасло. "Табун перегнали на другое место, - определил по костру Женька. - А Чайка одна теперь... И чего дядька Мишка гоняет их с места на место?" - с недовольством заключил он, чувствуя, как в груди его что-то сжимается, словно хочет спрятаться, а ноги сами, против воли, тянут назад, к приветливым огонькам села. Воображение стало рисовать одну картину страшнее другой. Степь вдруг закопошилась чудовищными змеями горы-нычами, уродливыми колдунами, надвинулась на него всеми ужасами самых страшных сказок и небылиц, слышанных ог односельчан. Женька крутанулся на месте, как щит, прижал к груди ведро и попятился.