Ковбой - [2]

Подхватив саквояж и черный цилиндр, доктор решительными шагами вышел из крохотной палаты, представленной в единоличное распоряжение Бестужева. Оставшись в одиночестве, Бестужев в который раз собрался нарушить строгие больничные регламенты – раскрыл тумбочку и потянулся за пачкой английских папирос, которыми его щедро снабдили моряки с судна «Карпатия». Прислушавшись к шагам в коридоре, торопливо захлопнул дверь, выпрямился и придал себе скучающий вид.

Как он и предполагал, в палату вошла фройляйн Марта – он уже научился узнавать шаги сей достопочтенной особы, более схожие с тяжелой поступью баварского гренадера. Телосложением и комплекцией солидная старая дева, по возрасту почти не уступавшая доктору Земмельгофу тоже весьма напоминала бравого королевского гвардейца, была на голову повыше Бестужева и чуточку пошире в плечах.

В руках у нее поблескивал старательно начищенный небольшой мельхиоровый поднос, а на нем стоял стакан с белой жидкостью, каковой она поставила на тумбочку и сообщила:

– Ваше горячее молоко, мой мальчик. Герр доктор Земмельгоф ради подкрепления сил и ввиду вашего полного выздоровления распорядился на сей раз добавить не одну чайную ложечку коньяка, а две. Извольте, Лео…

По степени вызываемой ненависти на втором месте после разномастных революционеров у Бестужева пребывало горячее молоко. Пусть даже сдобренное коньяком – его в столь крохотных дозах все равно практически не ощущалось. По чести говоря, он предпочел бы обратную пропорцию жидкостей – но об этом, несмотря на все послабления, не следовало здесь и мечтать.

– Итак, мой мальчик? – произнесла фройляйн Марта своим обычным тоном, удивительно сочетавшим ласковость и повелительность.

Спорить с ней было все равно что безусому новобранцу перечить старослужащему унтеру. С тяжким мысленным вздохом Бестужев взял стакан и под материнским взором сиделки одолел его содержимое, разумеется, не ощутив двойной порции коньяка.

– Прекрасно, мой мальчик, – расплылась в улыбке строгая сиделка. – Отдыхайте пока, доктор отдал соответствующие распоряжения, так что вскоре вам предстоит нас покинуть…

Прежде чем покинуть палату, она легонько потянула носом воздух, глянула на закрытую форточку, погрозила Бестужеву пальцем с ласковой укоризной, но разноса не последовало – за это, видимо, следовало благодарить доктора Земмельгофа. Ободренный таким попустительством, Бестужев вновь достал папиросы и, пристроившись возле распахнутой форточки, принялся пускать туда дым.

Окно выходило на скучный пустой дворик, украшенный лишь какими-то сараями, по которому изредка проходили с крайне деловым американским видом больничные служители, а по другую его сторону, заслоняя от наблюдателя весь окружающий мир, высилось столь же скучное здание казенного облика – вероятнее всего, опять-таки принадлежавшее больнице. Волком хотелось выть от столь унылого пейзажа.

Бестужев аккуратно выпускал папиросный дым в форточку. Собственно говоря, не только никакой вовсе не Бестужев, но даже и не Иоганн Фихте. Незадачливому господину Фихте самым серьезнейшим образом не повезло – он, бедолага, навсегда исчез в ледяных волнах вслед за «Титаником», мрачная пучина безжалостно поглотила благонравного подданного Российской империи. Остался, изволите ли видеть, подданный кайзера и короля Франца-Иосифа, инженер-электротехник Леопольд Штепанек, плывший на «Титанике» тем же первым классом, что и невезучий Фихте…

Так уж обернулись события…

Паспорт господина Фихте остался в каюте первого класса и сейчас покоился на неведомой глубине, где ему и предстояло остаться на веки вечные. Очнулся Бестужев, разумеется, не на привидевшемся ему в полубреду жутком корабле мертвых, а в тепле и уюте, на узкой койке (как вскоре выяснилось, в лазарете судна «Карпатия», подобравшего некоторое количество терпящих бедствие) – совершенно голый, растертый спиртом, с обжигающим вкусом какого-то крепкого алкоголя во рту, влитого щедрой рукой. И очень быстро, после того как он открыл глаза, зашевелился, вошел в ясное сознание, понял, что находится все же на этом свете, последовал вопрос:

– Вы ведь Леопольд Штепанек, верно? Инженер Штепанек? Из первого класса?

Какое-то время он собирался с мыслями. Сознание уже работало более-менее четко, хотя до сих пор бил озноб и зубы лязгали. Нательный пояс с него сняли – и ознакомились с содержимым. Документы Штепанека, патент на имя Штепанека, еще что-то, опять-таки относившееся к покойному инженеру… Что прикажете говорить и как поступить? Оставалось лишь вступить на скользкую стезю самозванства: благо это было как-никак не полицейское расследование, а сам инженер покинул наш мир еще до катастрофы. Иначе пришлось бы объяснять, откуда у него столько бумаг на чужое имя, да к тому же горсточка крупных бриллиантов в мешочке – а подыскать убедительное объяснение трудненько было бы даже в более спокойных условиях и более твердом сознании. Мало ли какие серьезные подозрения в его адрес могли возникнуть… Так что пришлось согласиться с задававшим вопросы врачом: все так и обстоит, я и есть инженер Штепанек, подданный австрийской короны… В крайнем случае, тут же пришло ему в голову, впоследствии можно будет отречься от своих слов, данных никоим образом не под судебной присягой, сослаться на пребывание в бредовом состоянии, как раз и вынудившем молоть неизвестно что и назваться чужим именем…