Ковбои и индейцы - [13]

Марион рассмеялась, когда Эдди прикрепил к стене комнаты бумажные буквы «Ди-И-Эф».

Откинув одеяло, он увидел, что она уже успела раздеться.

На следующее утро мистер Патель был невесел.

Он перетаскивал в сумрачную, пропитанную жирными запахами столовую огромные стопки белых тарелок и пирамиды чашек, менял салфетки и опорожнял пепельницы — его суетливая деятельность напоминала сцену из водевиля. В черном костюме с узким черным галстуком он выглядел ухоженным, прилизанным и изящным, как сыщик из комикса. Но хотя он очень старался быть вежливым и отвечал на приветствия учтивыми кивками, было очевидно, что он чем-то озабочен и расстроен. Сжав губы, он метался по залу, яростно рассекал воздух полотенцем, поправлял картины на стенах (хотя большинство из них в этом не нуждалось), что-то бормотал себе под нос. В зале было прохладно, но он казался разгоряченным, поминутно приглаживал свои черные волосы, то застегивал, то снова расстегивал ворот рубашки. В таком состоянии и застали его Эдди и Марион, добравшись до своего столика.

Жене его явно доставалось на орехи. Мистер Патель то и дело распахивал задом дверь на кухню, с отчаянием возводил глаза к потолку и, скрестив руки на груди, что-то приглушенно рычал; слов Эдди и Марион разобрать не могли, но, судя по тону, он ругался. Потом из кухни в зал тихонько пробиралась миссис Патель с ведром или шваброй в руках, опустив глаза, не смея взглянуть ни на мужа, ни на немногочисленных постояльцев за столиками — только на вытертый ковер. Из кухни доносилась тоскливая восточная музыка, а от пронзительного крика газетчика на тротуаре, казалось, дрожали стекла.

Миссис Патель, маленькая, тощая, с головы до ног закутана в желто-пурпурное сари; свободным краем сари она закрывает нижнюю часть лица, так что возраст ее не угадаешь. А вот глаза точно красивые, миндалевидные, исчерна-лиловые, как спелый виноград; Эдди рассмотрел их, когда она виновато глянула в его сторону и на минуту сняла очки в роговой оправе. Кожа у нее чуть светлее, чем у мужа, но такая же гладкая. Когда она оттирала плинтусы и полировала желтой суконкой ножи, движения ее были быстрыми и порывистыми, как у птицы.

Сегодня настроение у Марион было получше, впрочем, это ничего не меняло. Эдди начал осознавать реальное положение дел. В пять тридцать его разбудил уличный шум. Он лежал в темноте, прислушиваясь к едва внятным звукам далекого радиоприемника, лежал, ощущая спиной холодок влажных простынь и колючие хлебные крошки; ноги его переплелись с ногами Марион, в горле пересохло и першило. Эдди совершенно не знал, что ему теперь делать. Печально, но факт. В глубине души он понимал, что это обычное приключение на одну ночь в конце концов перерастет во что-то иное. Ведь так с ним бывало каждый раз. Типичная история. Не успел сойти с корабля — и уже по уши в дерьме. А ведь обещал себе, что ни в коем случае не станет ни с кем сходиться слишком быстро, и вот пожалуйста — все обещания пошли прахом. Есть шанс, что все это превратится в этакую романтическую историю. Эдди чувствовал себя так, словно ступал по тонкому льду и лед уже начинал трескаться.

Постель была типично гостиничная, слишком мягкая, с нейлоновыми простынями, которые так потрескивали и искрили от статического электричества, что, наверное, за милю слыхать. Воздух в комнате остыл, Эдди видел, как его дыхание превращается в облачко пара. Он лежал рядом с Марион, пытаясь сообразить, как все это произошло и как действовать дальше. Где-то внутри, в самой глубине своего существа, он ощущал сосущую пустоту. Но к переживаниям и эмоциям это отношения не имело. Ему просто хотелось есть.

На секунду у него мелькнула мысль, что можно бы встать и смыться отсюда, ничего не говоря, — тихонько спуститься по черной лестнице, как какой-нибудь Эррол Флинн, и никогда больше не возвращаться. В ближайшие месяцы Эдди не раз задумается, почему он не сделал этого, ведь так просто было сесть в одно из здешних черных такси и рвануть к матери, без всяких там вопросов. Он бы успел доехать до матери прежде, чем Марион проснется. Или бы поехал куда-нибудь еще — лишь бы не оставаться в «Брайтсайде». Никаких проблем: в такую рань вокруг ни души, в два счета бы слинял. Но до такого сволочизма даже Эдди опуститься не мог. Да и чисто практически он бы не сумел пронести гитару по лестнице без шума.

Сейчас, сидя в столовой и глядя, как дрожит маленькая рука Марион под тяжестью кофейника, где-то в глубине комочка под названием «сердце» Эдди почти радовался, что не рискнул это сделать. Почти, но не совсем. Просто она выглядела такой хрупкой, уязвимой.

Марион протянула руки над тарелками с завтраком и, взяв Эдди за руку, улыбнулась ему странно скорбной улыбкой. Потом кончиком пальца стерла что-то с его губ. Он покраснел. Нынче утром Марион выглядела лучше, вне всякого сомнения. Как-никак спала она хорошо, тихонько поскрипывая зубами и уютно посапывая во сне, словно котенок. Сейчас ее зеленые глаза были ясными, кожа после душа мягко розовела; она немного подкрасилась, подобрала волосы вверх и туго перехватила желтой лентой, отчего стала напоминать Симону де Бовуар или кого-нибудь еще из этих лягушатников. В ее зеленых глазах Эдди видел свое отражение. Глаза действительно были зеленые, как море за Сандимаунтом (хотя, зная, какую дрянь туда сливают, Эдди усомнился, чтобы девушка сочла это комплиментом). И все-таки теперь он понимал, почему люди с таким восторгом говорят о зеленых, как море, глазах. Достаточно посмотреть на Марион.