Коварный обольститель - [2]

– Если ты воображаешь, будто я стремился к тому, чтобы мальчишку повесили мне на шею, то ты еще глупее, чем я подозревал!

Герцогу пришлось пожалеть о столь поспешных словах, потому что, хотя он тут же взял их назад, ему никогда не позволяли забыть о них; и сегодня, стоило вопросу об опеке над Эдмундом приобрести особую важность, как они превратились в краеугольный камень всех аргументов леди Генри.

– Он никогда не был тебе нужен, – напоминала его светлости женщина. – Ты сам говорил об этом.

Отчасти она была права: разумеется, двухлетний малыш интересовал его исключительно в качестве сына Гарри, и он обращал на него внимание не более, чем этого можно было ожидать от молодого человека. Но, по мере того как Эдмунд подрастал, Сильвестр начал все чаще видеться с ним, поскольку малыш взял себе за правило не отходить от него ни на шаг, стоило его блистательному дяде оказаться в Чансе. Эдмунд обнаружил, что герцог обладает качествами, коих решительно недоставало как Баттон, нянечке малыша, а также тем, кто нянчил его отца и дядю до нее, так и маме. Его светлость не выказывал склонности сюсюкать и бездумно ласкать ребенка; порванная одежда не приводила его в ужас; разговоры, которые он вел с Эдмундом, были исключительно деловыми и краткими. И хотя Сильвестр мог, пребывая в дурном расположении духа, попросту отмахнуться от племянника, всегда существовала возможность, что он посадит его перед собой на седло и прокатит легким галопом по парку. Правда, эти достоинства сопровождались куда менее приятными, но столь же богоподобными чертами характера – герцог требовал беспрекословного повиновения и сурово карал строптивцев.

Сильвестр решил, что Ианта и Баттон делают все от них зависящее, дабы избаловать Эдмунда, но, хотя сам дядя без колебаний давал понять этому смышленому юному джентльмену, что фокусы, приносящие тому успех в детской, с ним не пройдут, он редко вмешивался в процесс воспитания племянника. Сильвестр не видел в Эдмунде особых недостатков или дурных наклонностей, которые нельзя было бы исправить, когда он подрастет; и к тому времени, как малышу исполнилось шесть, герцог уже успел полюбить его словно родного сына.

Между тем Эдмунд скрылся из глаз. Сильвестр опустил створку окна и вновь подумал о том, что следовало бы нанять племяннику наставника куда подвижнее и жизнерадостнее, нежели преподобный Лофтус Лейберн, клирик почтенного возраста и хрупкого здоровья, занимавший почетную должность духовника его самого – или, точнее, его матери. Впрочем, хотя герцог с неодобрением отнесся к тому, что Ианта уговорила мистера Лофтуса преподать Эдмунду его первые уроки, его светлость не счел этот вопрос настолько важным, чтобы вмешиваться и накладывать на него вето. И вот теперь она жаловалась, будто Эдмунд без конца пропадает на конюшне, где уже нахватался совершенно неподобающих словечек и выражений. «А чего, черт возьми, она еще ожидала?» – спросил себя Сильвестр.

Дверь распахнулась, и он отвернулся от окна. В комнату вошел его дворецкий в сопровождении молоденького лакея, который принялся убирать со стола то, что осталось от обильного завтрака.

– Я приму мистера Оссета и Пьюси в полдень, Рит, – сказал Сильвестр. – Пусть к тому же времени Чейл и Броу принесут мне свои бухгалтерские книги. А сейчас я отправляюсь к ее светлости. Предупредите Трента, что я могу… – Он оборвал себя на полуслове, бросив взгляд в окно. – Нет, пожалуй, не стоит! Все равно к четырем пополудни уже стемнеет.

– Очень жаль, что в такой славный денек вашей светлости придется сидеть в четырех стенах, – многозначительно заметил Рит.

– Действительно жаль, но тут уж ничего не поделаешь. – Оказалось, что Сильвестр обронил носовой платок, и молоденький слуга со всех ног кинулся поднимать его. – Благодарю вас, – сопроводив свои слова легкой улыбкой, молвил его светлость.

Улыбка герцога была очаровательной, и сколь суровыми ни казались бы его требования, ради нее слуги готовы были в лепешку расшибиться, но выполнить их. Он прекрасно знал об этом, как сознавал и ценность доброго слова и похвалы, сказанных в нужный момент, поэтому счел бы крайней глупостью отказаться от того, что обходилось ему так дешево, но взамен давало потрясающие результаты.

Выйдя из утренней гостиной, Сильвестр направился в главную залу и в другой век (как можно было подумать), поскольку именно эта центральная часть огромной постройки, раскинувшейся на нескольких акрах, олицетворяла собой все, что уцелело от первоначального сооружения. Закопченные балки, оштукатуренные стены и неровный пол, выложенный каменными плитами, составляли неожиданный, но желанный контраст с утонченной элегантностью более современных частей здания. Широкую витую лестницу с перилами эпохи Тюдоров, что вела на окружающую залу галерею, охраняли две статуи в полном рыцарском вооружении; стены были увешаны коллекциями старинного оружия; в окнах сверкали стекла, декорированные геральдическими гербами; а гора пепла в огромном камине поддерживала несколько жарко пылающих бревен.

Перед огнем в настороженном ожидании лежала белая с коричневыми пятнами самка спаниеля. Заслышав шаги Сильвестра, она приподняла голову и завиляла хвостом. Но, когда он вошел в залу, собачий хвост горестно поник и хотя собака бросилась к нему навстречу, с обожанием уставившись на хозяина, стоило ему наклониться, чтобы приласкать ее, она не стала прыгать вокруг и не залаяла в радостном предвкушении. В гардеробе Сильвестра она разбиралась не хуже его камердинера и прекрасно знала: панталоны и ботфорты означают, что самое большее, на что она может надеяться, – это улечься у его ног в библиотеке.