Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [92]

В то же время Коваль тогда наговаривал мне материал для энциклопедической статьи — жанра информативного и малоэмоционального. Поэтому второй моей задачей сейчас было представить, что бы сам Юрий Осич не захотел видеть напечатанным, зная силу печатного слова и не желая обидеть никого походя. В результате получилась некая разновидность интервью (которую оценил бы, я думаю, и сам Коваль — известный жанровый экспериментатор), где педантизм порой добуквенного сохранения авторской речи не только со всеми находками и «ковализмами», но с оговорками, паузами и междометиями сочетается с определенной самоцензурой по сути и по форме.

Юрий Коваль всегда был артистичен. Он, пожалуй, лучше всех читал слушателям свою прозу, был и виртуозным рассказчиком. В тот вечер Юрий Осич сыграл передо мной на кухне свою жизнь в литературе, будучи при этом и актером, и режиссером, и костюмером, и, уж конечно, автором пьесы

Знаю, что есть и другие версии событий, о которых поведал мне Коваль в этой беседе. Разговор о жизни и творчестве этого замечательного писателя, в сущности, только начинается. И, может быть, когда-нибудь студенты, как пишет одна из любимых учениц Коваля — Наталья Ермильченко, действительно будут защищать дипломные работы, озаглавленные: «„Суер-Выер“ — энциклопедия русской жизни».

P. S. За несколько дней до сдачи материала в редакцию «Вопросов литературы» меня ограбили. Фактом, вернувшим мне присутствие духа и в значительной степени (поверьте!) смягчившим впечатление от разгромленной квартиры, была валяющаяся посреди прихожей кассета с записью этого последнего интервью Юрия Коваля, которое я спечатывала накануне вечером, «каким-то ловким образом» выпрыгнувшая из унесенной аппаратуры.

* * *

Ирина Скуридина: Юрий Осин, наша беседа сейчас будет в некотором роде экспромтом, но экспромт этот, можно сказать, подготовлен жизнью. Поэтому, пока вы, слава Богу, живы, давайте побеседуем в жанре автобиографии о том, какой бы вы хотели видеть энциклопедическую статью о себе.

Юрий Коваль: Ну, я тебе так скажу, чтобы тебе далеко не ходить. Я родился 9 февраля тридцать восьмого года в семье работника милиции Иосифа Яковлевича Коваля. Он был из крупных чинов милиции. И когда я родился, он был начальником уголовного розыска города Курска, впоследствии он работал в уголовном розыске Москвы, во время войны уже, в отделе по борьбе с бандитизмом, на Петровке. И потом был назначен начальником уголовного розыска Московской области во время войны же. Я думаю, это был верх его достижений. Отец всю войну прошел в Москве, тем не менее был многократно ранен и прострелен.

И. С.: Значит, вы родились не в Москве?

Ю. К.: Я родился в Москве.

И. С.: А почему же он в это время был в Курске?

Ю. К.: Ты знаешь, может быть, я сейчас путаю, и, может быть, это не так важно. Может, он там был в тридцать шестом году. Я сейчас точно не помню… Конечно, Ира, здесь мы должны помнить, что это был за год — тридцать восьмой. И конечно, предполагаю я сейчас, отец был под очень большой опасностью — попасть…

И. С.: Под репрессии.

Ю. К.: Под репрессии, под очень большой опасностью попасть под эти репрессии. Возможно, поэтому его и отправили в Курск, или он как-то смылся туда, грубо говоря, получив там назначение. Нов сорок первом году он вернулся опять в Москву — это точно совершенно… А мама моя — врач-психиатр, она ученица одного из крупнейших — кажется, даже самого Ганнушкина. Но она не работала в «Ганнушкина». Ей было уже к моменту моего рождения тридцать лет. То есть я был для нее поздний ребенок, уже был Боря (Борис Иосифович Коваль — брат писателя.) рождения тридцатого года. Мама была главным врачом психиатрической больницы в Поливанове. Это неподалеку, небольшая психиатрическая больница под Москвой. И в детстве (мое детство довоенное) год, два, три я провел именно в Поливанове.

И. С.: В психиатрической больнице?

Ю. К.: Да. Там была комната, в которой мы жили. Потом мне ее показывали, я уже в более взрослом состоянии туда приехал как-то с Борей, и моя тетя Саша вспоминала, что я всегда жаловался и, когда говорили: Поедем в Поливаново, — я плакал ужасно и говорил: Не поеду в Поливаново, там холодно и тараканы… (В связи со стилистической спецификой разговорной манеры Ю. Коваля— сбивчивым обилием косвенно-прямой речи внутри основного монолога — интервьюер с благословения редактора позволяет себе определенные пунктуационные вольности. — Прим. к публикации в «Вопросах литературы», где редактором была Татьяна Бек.). Вот это семья… Ну, началась война. Ты сама помнишь.

И. С.: В общем, могу себе представить.

Ю. К.: Ты не помнишь, но предполагаешь. И тут немедленная эвакуация в город Саранск. У мамы были мордовские корни какие-то, которые можно не анализировать. Несущественно. В Саранске мама была назначена главным врачом одного из госпиталей. И когда отец был ранен в сорок третьем году, а у него были пулеметной очередью перешиблены ноги и ранение в живот, очень тяжелое ранение, маме как-то удалось его выписать в свой госпиталь. И он выехал туда и лежал в госпитале, после чего опять поехал в Москву на прохождение службы. Пожалуй, это первый раз, когда я помню отца вот так, хорошо. Я думаю, что мне было около пяти лет. Тогда в этой больнице стояло очень много костылей, и я эти костыли принимал за винтовки. Мне казалось, что это такие винтовки. Но это, Ирк, может быть, уже такая лирика… Чуть-чуть об этом, наверное, надо тебе будет написать, чуть-чуть.