Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [71]

— Я на нее обиделся, — сказал Коваль.

И этот сборник тоже не состоялся.

Свой сборник мы все же издали, но уже без него. Называется — «Мастерская».

Позитивное ожидание

«Слушай меня!» — велел Коваль в самом начале, и я слушала. И первое время чаще всего слышала от него слово: «Сокращай!» До сих пор я не представляю, что такое написать, к примеру, десять авторских листов прозы. Но «Сокращай!» — это хоть было понятно.

Я написала сказку о том, как один карниз пишет письма другому, несколькими этажами ниже. «Это моя ученица, — сказал Коваль, — совершенно сумасшедшая. Она пишет сказки! Она пишет — о переписке карнизов!»

Я написала, как дачный забор отправился искать счастья; в одной из его штакетин, в дырке от сучка, ехала его приятельница-муха. Коваль сказал, что забор и муха несопоставимы «Что за странные, перекрученные, сюрреалистические мозги!» — воскликнул он.

Я написала сказку про мышь, которая сидит ночами под кустом пиона и смотрит на звезду. «Сказка хорошая, — сказал Коваль. — Печатать не будем!»

И наконец, ссылаясь на кого-то из «великих друзей мастера», он объявил, что мне надо «погнить».

Я растерялась. Мне не понравилось слово «погнить», и я не знала, как это делается, но знала твердо: читать Ковалю слабые вещи я не хочу. После переезда семинара в мастерскую я читала, кажется, только раз. Прощаясь с нами в конце учебного года, Коваль сказал:

— Если осенью Наташа не принесет свою сказку, я ее зарежу!

Но ни той осенью, ни еще года два никаких сказок я на семинар не приносила. Коваль спрашивал: «Ты будешь читать?» Я в ответ качала головой. Сказать мне было нечего, потому что странная из меня получалась Золушка: лошади бьют копытами, кучер тоскует, а она сидит в карете, в бальном платье, и ни на какой бал не едет — никак не соберется с духом. Коваль не обсуждал со мной эту ситуацию. Однако по отдельным, редким его репликам я понимала, что он наблюдает за моим «сидением в карете» и ждет — поеду или не поеду: «Я тебя не тороплю», «Я все-таки тебя немного чувствую» и даже — «Я все-таки в тебя верю».

Я занялась переводами; это получалось, и так было спокойнее: минимум — от себя. В главе из книги по психологии, которую я переводила, мне попалась фраза: «Ученики живут согласно ожиданиям своего учителя». Если учитель убежден, что из ученика выйдет все же что-то хорошее, это называется позитивным ожиданием.

Это оно и было: позитивное ожидание. Но, наверное, оно все же дается учителям не совсем легко, потому что однажды Коваль сказал мне:

— Я не могу научить писать — я могу сделать некоторое вливание… Так было с тобой — ты ушла совсем в другую сторону.

Один свой текст за эти два года я таки в мастерскую принесла. В преддверие очередного занятия оказалось, что Коваль собрался наслать на нас «великих рыцарей».

— Я хочу, чтобы о них написали вы. Рыцари были в ту пору очень от меня далеки.

— Да ну, — сказала я из своей «кареты».

— Вот ты все время мне возражаешь! — обиделся Коваль. — Послушай, я тебе прочитаю список

Я сказала, что не из кого тут особенно выбирать — ну разве что король Артур…

— Я его записываю за тобой. Не всякий взялся бы за короля Артура — ты взялась.

Деваться было некуда. Поскольку о короле Артуре я ничего не знала, домашние достали для меня «источник»: Мэлори, «Смерть Артура» (XV век). Мэлори меня очаровал. Увидев у него слово «грамерси», я развеселилась, и дело пошло.

Но когда пришла пора везти «Артура» Ковалю, я испугалась, что не оправдаю ожиданий. Рыцарей своих мы сдавали мэтру по очереди, для чего назначались аудиенции в мастерской. Помню, я вышла на «Таганской» и долго не могла отойти от метро. Я зашла в зоомагазин и купила рыбам мотыля. Потом подошла к киоску с пончиками и купила зачем-то килограмм пончиков. И только тогда побрела по Радищевской улице к Яузе.

Коваль выхватил у меня рукопись («выхватил» — точное слово). Оглядел первую страницу. Полез в сумку:

— Ах, черт! Очки дома забыл!

Он снова всмотрелся в первую страницу и прочитал вслух название: «Король, что был когда-то и будет править вновь».

— Не уверен, что это должно быть так! — воскликнул он. Я обмерла. Но все остальное Коваль без очков прочитать

не смог, и, поговорив о том о сем, мы с ним простились.

Он позвонил на следующий день и не застал меня дома. «Ему понравилось. Сказал, что много находок», — доложила мне взволнованная мама. Я тоже взволновалась. Но когда рукопись ко мне вернулась, она была густо исчеркана карандашом. Иногда я перечитываю пометки на полях — Мэлори меркнет перед ними: «Мутная запись!», «Дикое количество инверсий — осатаневаешь!»

В январе 1995 года я неожиданно для себя написала сказку, которую можно было бы наконец прочитать Ковалю. Но я не сделала этого ни на ближайшем занятии, ни на следующем, потому что принялась «с наслаждением править». Только к маю я более-менее оторвалась от этого процесса. Майскую встречу Коваль назначил в редакции. Сказка не годилась для детского журнала. «Ну и ладно», — подумала я. В июне я написала еще одну сказку, даже интересней прежней. «Сомневаясь, промеряя варианты», я представляла себе, как читаю ее в мастерской.