Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [139]

— Товарищи декадники, прошу вас зарегистрироваться в этом окошке!

Коваль, чуткий к слову человек, восторженно смотрел на администратора, пораженный не то словом «декадники», не то бюстом администратора.

На следующий день во время завтрака мне слышался голос Коваля: «Нет, я как декадник не могу себе позволить…» или: «Мы, декадники, просто обязаны…»

Надо сказать, что после выступлений в школах, детских домах, нас не только кормили, но и здорово поили. Однажды мы с Юрой накануне переусердствовали, поэтому с нетерпением ждали отъезда автобуса на выступление, чтобы поправить здоровье.

Сели в автобус, поехали в город Огре. Долго петляли по закоулкам пригорода Риги, остановились у светофора. И тут Юра обратил мое внимание на двух пьяных, которые никак не могли поднять третьего своего друга из лужи.

— Видишь, Чиж, — это «декадники» из конкурирующей организации. Они уже выступили, отдыхают, а мы всё еле тащимся.

Коваля иллюстрировали замечательные художники, и он сам о художниках сказал очень хорошо: «Я думаю, что лучшими людьми, которых я встречал, были, конечно, художники. Мне кажется, художники — это, в сущности, соль земли. Иисус говорил: „Праведники — соль земли“. Я, конечно, не смею поправлять Матфея, великого автора великого произведения. Но я от себя так бы добавил: художники и праведники — это соль земли». Гениально сказано… И хорошо, что Юра больше дружил со скульпторами. У них другое ощущение объема, и оно помогало ему осознать свой космос. Коваль в прозе умел одним мазком создать огромную картину. Калиновский это все очень остро почувствовал и форзацем в «Недопёске» сделал степь: маленький недопёсок бежит по этой степи, а над всем этим — созвездие Орион. И сразу чувствуешь, что Коваль охватывает своим творчеством космос. И в этом космосе созвездие дышит над землей, и тут же передвигается «микроорганизм», убежавший со зверофермы. Огромнейший масштаб.

Приехал однажды Юра к нам в деревню. Зина, моя жена, показала ему красивое лоскутное одеяло, сшитое нашей соседкой Евдокией Павловной. Ковалю захотелось такое же, пошли узнать, нет ли еще одного в продаже.

— Евдокия Павловна, какое красивое одеяло вы Чижиковым сделали! Нет ли еще одного? — спросил Юра.

— Как нет? Есть! Вон на печке лежит.

Развернул Юра одеяло и ну нахваливать, восторгаться:

— Евдокия Павловна, а где вы такие красивые лоскутки берете?

— А на «Красном Эхе».

— Где, где?

— На «Красном Эхе», фабрика у нас в Переяславле такая есть.

— Надо же! — сказал Коваль, обернувшись ко мне. — И эхо у них красное!

Прошло несколько лет. Сидим мы с Юрой на каком-то вечере в Малом зале Союза писателей. Когда на трибуну забрался толстый человек с красным лицом и мощным голосом, Коваль сказал:

— А вот тебе, Чиж, и «Красное Эхо»!

В деревне моей Коваль бывал несколько раз, как правило, проезжая мимо по дороге в Ферапонтове В один из приездов Коваля к нам в деревню произошел такой случай. Было утро с небольшим морозцем. Стояла осенняя, пронизанная солнцем, абсолютно безоблачная погода. Мы с Ковалем шли по деревне, похрустывая льдинками под ногами, и я ему рассказывал, кто где живет: «Здесь вот Устинов живет». Он говорит: «Это я знаю, я у Коли бывал». Я говорю: «Здесь Эдик Успенский живет». — «Знаю». Показал еще несколько интересных домов, и вдруг Коваль говорит: «А вот в этом доме у вас Феллини живет». Я посмотрел, ничего не понимая, и увидел — во дворе дома плавно летали мелкие пушинки (только что кто-то выколачивал перину), создавая иллюзию того снега, который у Феллини в «Амаркорде» шел по всему экрану — такие хлопья в пронизанном солнцем небе. На заборе у Феллини сидел павлин, а здесь на заборе сидел петух дивной красоты, с красной основательной шеей, с синей мощной грудью. Он явно не уступал феллиниевскому павлину. И я подумал: вот что значит большой художник — надо же усмотреть такую мощную цитату в обычной русской деревне. Потом, когда Коваль уехал, я проходил мимо этого словно поникшего дома — стоит обычный дом, и петух тоже стал обычным. Как будто они все слегка напыжились к приезду Коваля. Он, действительно, всегда нес в себе большую торжественность, и сама природа ему подыгрывала.

Одним из свойств Коваля было внести какой-то необыкновенный интерес к собранию. Любое собрание людей, профессионалов обретало гораздо больший смысл, когда туда приходил Коваль. Много раз было так, что собрание начиналось без Коваля и вроде бы неплохо шло. Всё вроде бы хорошо, но приходит Коваль, и собрание обретает какую-то особую ценность. Какими-то замечаниями, предложениями интересными и неожиданными, не то чтобы он был каким-то затейником, но от одной его зажигающей фразы самому хотелось стать затейником. Вот в чем всё дело-то и всем всегда было весело.

Но он терпеть не мог болтологии. Если на встречах с детьми они не реагировали десять минут на чье-то выступление, он в зале начинал нервничать, он начинал апеллировать жестами к людям, понимающим его. И жутко любил, когда дети вовсю, очень здорово или смеются, или, затаив дыхание, сидят и слушают. Он умел смешить детей, и песни его, рассчитанные на детей, — и «Сундук», и «Пятнадцать собак» — работали замечательно. Одно удовольствие было смотреть.