Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [117]

При тросточке, над бездной,

Шел человек чудесный

С ужасной бородой, —

(он тогда с бородой ходил)

С улыбкой неуместной

И тайною бедой.

Он объяснял нам чинно:

Кручина не причина

Отчаиваться, раз

Есть курослеп и чина,

Ольха, береза, вяз.

С улыбкой виноватой,

В рубашке полосатой,

Он — баламут и мот,

Но вовсе не бездельник —

Сказал, что проживет

Без счастья и без денег,

Поскольку есть репейник

И ласточкин полет…

Я знаю, что не врет, —

он обожал это стихотворение.

И. С.: Замечательное.

Т. Б.: И потом там есть еще цикл стихотворений, который называется «Дневник начала зимы», где тоже про него, про то, как мы гуляем… Вот за этот месяц, что мне дал Коваль, ну кроме каких-то человеческих впечатлений: он меня научил различать птиц. Снегирь, клест, щур, поползень, сойка, — я стала орнитологом, я их различаю, я их следы различаю, я их окраску различаю, голоса. Так. Звездное небо… У меня даже сохранился, он мне подарил, атлас звездного неба Тут я хочу не то что себя похвалить, хочу объяснить — он мне еще так много дал, потому что его это переполняло, он как-то сочетал любовь к природе абсолютно стихийную и почти естественно-научную, и было довольно мало людей, которые это с таким интересом слушали и воспринимали. То есть я оказалась очень благодарным, видимо, учеником для него.

И. С.: И обучаемым.

Т. Б.: Обучаемая, да… И я умела вот так кивать: «Ой, как интересно! Водолей! Волосы Вероники! Большая Медведица!» Он это все описывал мне, когда мы гуляли вечером, и даже рассказывал историю этих названий, этих созвездий… Затем, все вот эти зимние животные: крот, норка, хорек, ласка… «Ласка», — он так умел обсасывать, как леденцы, эти названия. Причем сейчас я думаю, что, может быть, он половину даже артистически разыгрывал, не так уж он знал эти следы и эти норки. Но поскольку я такой слушатель, он мне говорил: «Неужели ты не понимаешь, что это вот сейчас пробежала норка, а за ней гналась ласка, они обе гнались, там, за кротом». Он разыгрывал целые сказки… И теперь я думаю, что уже прошло-то больше двадцати лет, и Юра уже семь лет как умер, а у меня до сих пор в стихах, даже современных, — отголоски. Вот, например, стихотворение, одно из самых последних… Холодно? (Об открытой форточке, под которой мы сидели. — И. С.) Давайте я закрою…

И. С.: Да, интересно…

Т. Б.: Да, мне интересно самой, я сама не знала, что я это помню… я не хочу брать эти личные перепалки, потому что они у всех одинаковые, интересней вот эти творческие…

И. С.: Да, популяризатор он был замечательный.

Т. Б.: Вот я и говорю: как будто в одном лице он был и Брем, и Пришвин, и Бианки, и что-то гениальное свое. Мы ходили куда-то на речку и изучали движение этой речки. Он знал циклы жизни этих животных, у кого какой средний возраст. Я даже думаю до сих пор: он как мой учитель. Например, в одном из стихотворений, у меня депрессия, я ничего не хочу и иногда я отключаюсь, хочется где-то отлежаться:

… точно в школьном углу

в наказанье за норов.

А еще я завидую зимнему полю,

где животные могут отдельничать в норах] —

Вот это чисто от Коваля. Я только сейчас в разговоре с вами поняла, что это — то самое зимнее поле между Домом творчества в Малеевке и деревней Вертушино… Мы сходили там в сельпо, купили какие-то тужурки, там продавались ватники, валенки, — он любил все это со смаком стилизовать. И мы выходили в зимнее поле, и он мне показывал эти норы. Это же оттуда, а больше я никогда ни с кем не гуляла по зимним… Представляете, насколько это сильно осталось в подсознании. Или вот такое стихотворение, год назад:

… как не любящий птиц орнитолог,

ты зачем на меня поглядел?—

Я говорю это уже совсем другому мужчине и по другому поводу, но в подсознании у меня тоже Коваль. Это был любящий птиц орнитолог. Он был в одном лице и орнитолог, и сам певчий какой-то дрозд, да?.. Так что в Малеевке это был такой месяц, который стоит нескольких лет общения с другими людьми… Про что мы еще говорили? Ну давайте я еще расскажу…

И. С.: Мы говорили о том, что он любил эти списочки, но при этом иногда он, может быть, кого-то упускал. Скорее всего все-таки не по конъюнктурным соображениям. У меня есть и пример. Мы попали однажды в ЦДЛ в день юбилея детского поэта N. Он снял большой зал: огромное количество народа и все по ранжиру.

Т. Б.: Он вообще очень ранжированный человек.

И. С.: Увидев нас, он подошел, поздоровался с обоими и пригласил на свой банкет одного Коваля, при этом он меня знал, я к тому времени сделала с ним интервью на разворот газеты «Жили-были», но это даже неважно. Ко мне приглашение не относилось, я стояла рядом, испытывала неловкость за приглашающего и думала, как бы из этой ситуации выбраться. Юрий Осич же оскорбился, принципиально пошел в другой зал и устроил там свой параллельный праздник… То есть у него было вот это чувство «исторической справедливости».

Т. Б.: Ну вот видите, а со мной совершенно противоположное… Я начала с того, что я на Коваля вообще как-то не могла обижаться, за «списочек» я не обиделась, за нашу последнюю встречу не обиделась, когда я прождала его целый час зимой на улице… Так вот, мы долгие годы не общались, а потом уже как-то он меня увидел вдруг такой повзрослевшей, может быть, даже отчасти постаревшей, но такой очень сильной женщиной и творчески уже какой-то взрослой, и мы даже немножко поменялись ролями. И. С.: