Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [112]

Ведь это и прекрасные русские слова. ЖИвокость, например. Как прекрасно сказано про это растение! Вот. А может быть живокОсть, я точно не знаю, какое ударение. Наверное, жИвокость все-таки. Но это вот надо проверить, как ударение правильно. Видите, я ошибаюсь тоже. В общем, я продолжаю изучать все это и очень интересуюсь. (Музыка.)

Коваль (читает): «Издали этот дом мне показался серебряным. Подошел поближе, и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.

За забором ходила среди кур старушка и покрикивала: „Цыба, цыба, цыба! Тюка, тюка, тюка!“.

— Хорошо-то как у вас! — сказал я, остановившись у забора.

— Чего тут хорошего, аньдел мой? — сразу отозвалась старушка. — Лес да комары!

— Дом красивый, серебряный…

— Это когда-то он был красивый. Сто лет назад.

— Неужели сто? А вам-то тогда сколько же?

— И не знаю, аньдел мой, не считаю. Ну, сто-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни.

Я вошел в калитку, мне понравилось, как старушка назвала меня „аньдел мой“. Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.

— Посиди, посиди. Цыба, цыба, цыба. Отдохни на стульчике. Отец-то мой, батюшка, Орехий Орехиевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас серебряный. А больше нету ничего. Комары да болото.

— Как звали вашего батюшку? — переспросил я.

— Орехий, так и звали. Орехий Орехиевич.

— А как же вас-то звать?

— А меня Орехьевна. Ты посиди-посиди на стульчике. Не спеши. Цыба, цыба, цыба. Тюка, тюка, тюка. А так ничего хорошего, аньдел мой, лес да комары». (Музыка.)

Ведущая: А вы и в детстве были таким любознательным, и вообще — каким вы были мальчишкой?

Коваль: Конечно, меня чрезвычайно интересовало все связанное с природой. Очень. С собаками, с животными, с кошками, с растениями. Все это меня чрезвычайно интересовало, Звездное небо долгое время для меня было такой закрытой книгой. Потому что трудно сориентироваться сразу, нужен был какой-то путеводитель, кто-то должен был помочь, подсказать. Я нашел, в конце концов, такого человека, который мне помог. Мне просто было интересно. Всё.

Ведущая: То есть вы были таким мальчиком, вот, который с книжкой под мышкой всегда, в чистенькой рубашечке, причесанный. Или вы были таким, который в разорванных штанах, носится везде, бегает. Или какой-то другой тип — ни то ни се.

Коваль: Давайте я вам отвечу. Получается вот как. Ну конечно, такой чистенький с книжечкой под мышечкой я не был. Не был и в разорванных штанах. Я был средненький такой. Не поймешь чего. Но каким мне хотелось быть, я могу вам описать. Мне хотелось надевать охотничьи сапоги, бродни, брать ружье, надеть какую-нибудь штормовку или какую-нибудь там, не знаю, телогрейку в зимнее время или в осеннее время и отправиться в лес на охоту. Я был охотником. Довольно рано, уже в тринадцать лет я выехал, первый раз поехал на охоту.

Это, конечно, была не страсть убивать животных или птиц, а страсть находиться среди всего этого. И это был единственный для меня тогда возможный вход в природу.

(Музыка.)

Коваль (читает): «Поздним вечером ранней весной я шел по дороге. Поздним вечером ранней весной. Складно сказано. Да больно уж красиво. А дело, правда, было поздним вечером ранней весной. Весна была ранняя, соловьи еще не прилетели, а вечер поздний. Так что же было-то поздним вечером ранней весной? А ничего особенного не было. Я шел по дороге, а вокруг меня и на дороге, и на поле, в каждом овраге светился месяц.

Иногда я наступал на него, и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи, на сапоге блестели следы месяца. Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога. Так и шел я по дороге, по которой ходил и ясным днем, и тусклым утром, и так уж получилось, поздним вечером ранней весной». (Музыка.)

Ведущая: Это как-то проявлялось уже в детстве, что вы станете писателем? Вот, кроме вашего желания все изучать и узнавать.

Коваль: Конечно, любовь к книге-то была, я читал и зачитывался многими писателями. И, конечно, я отличал Марка Твена от Жюля Верна. Очень любил в детстве книгу «Республика ШКИД», повести Гоголя. Не так уж много было книг. Все-таки учтите, что детство было военное. В 45-м году я пошел в школу. Случайно мне досталась разорванная книга Чуковского «Чудо-дерево». Так вот это было для меня, действительно, чудо-книгой. К книге я всегда относился с ощущением того, что ожидаю от нее чуда. Когда же я это чудо не получал, я даже удивлялся в детстве. Только потом понял, что бывают книги хорошо написанные, а бывают плохо написанные. Это я уже потом понял.

Ведущая: А что самое главное должно быть в хорошо написанной книге, по-вашему?

Коваль: Как у писателя у меня есть своя небольшая теория о том, как должна быть написана книга, ну, скажем, для детей. Если отбросить сейчас мысль о том, что в книге должно быть, конечно, какое-то глубинное душевное и духовное содержание. Надо с первых же строчек, с первой строчки взять читателя. Желательно так удерживать его целую страницу — если он прочтет уже первую фразу, я должен быть уверен, что он прочтет и вторую. Потом я даю ему страницу, он должен прочесть страницу, потом я ему могу дать небольшую передышку. Потом я снова должен взять его в руки. И такие способы у меня на вооружении есть. Я их ищу, я их разыскиваю.