Кот - [5]

В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось, что он тратит на еду больше, чем она. Затем — что она брезгует готовить на плите после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока он ее почистит, — готова была ради этого надолго задержаться с обедом.

Они неторопливо жевали: она — еле заметно двигая челюстями, словно мышка; он, напротив, — всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как ему вкусно.

“Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову, что наказала, одолела меня… А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита”.

Разумеется, подобные диалоги протекали безмолвно, но супруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.

“Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье. А я всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: “моя птичка”. А первый муж — он у меня был не только музыкант, но и поэт — называл меня своей хрупкой голубкой”.

Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.

“Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким”.

Но стоило ей посмотреть в сторону второго мужа, взгляд ее становился жестким.

“Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким”.

“Я уж давно бы ушел, если бы дал обвести себя вокруг пальца. Помнишь бутылочку в подвале?..”

Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они оба обречены на немоту — все это не мешает им обмениваться самыми язвительными колкостями.

“Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу”.

Эмиль достал из кармана блокнот, написал два слова, оторвал полоску бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.

Не удивляясь, Маргарита развернула записку: “Остерегайся масла”.

Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его в буфете, под замком, хоть там оно тает и даже растекается.

Тем не менее она продолжала есть, хотя это было нелегко. Отомстит она после. Как — пока еще не знает. Время поразмыслить у нее будет: им обоим решительно нечем больше заниматься.

“Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда последнее слово, и, кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины. Пересчитай-ка вдов: во сколько раз их больше, чем вдовцов?”

Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай, а случай не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии еще не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.

“Она недурно с тобой сквиталась, верно?”

Пустота. Молчание. Дождь во дворе.

“Мне часто приходит в голову: а что, если ты в конце концов устал и отделался от нее? Она принимала столько лекарств, что это было нетрудно. Она была не такая осторожная, как я, не такая хитрая. Простушка с большими красными руками — смолоду коров доила”.

Маргарита не была с ней знакома. Буэны жили в Шарантоне. Эмиль сам рассказал ей о красных руках — правда, с оттенком нежности: в те времена они еще разговаривали.

— Как странно, что руки у тебя такие белые, запястья такие тонкие, кожа чуть ли не просвечивает. Моя первая жена была из деревни, дюжая, ладная, с большими красными руками.

Эмиль достал из кармана пачку итальянских сигар; эти растрепанные чернейшие, крепчайшие сигары называют гробовыми гвоздями. Он прикурил, выпустил в воздух клуб едкого дыма, поковырял спичкой в зубах.

“Это тебе урок, старушка, а то ты у нас такая изысканная…”

“Погоди! Еще дождешься”.

Он допил стакан, прикончил бутылку, с минуту сидел неподвижно, затем с усилием встал, подошел к раковине и включил горячую воду. Покуда Маргарита, отрезая маленькие кусочки, доедала обед, он вымыл посуду, вычистил плиту — сперва бумагой, потом губкой, аккуратно завернул в старую газету кость и жир от отбивной и вынес в бачок под лестницей, но прежде тщательно запер на ключ свой буфет.

Еще один кусок дня разжеван и проглочен; Эмиль приступил к последнему куску: вернулся в гостиную и покрутил ручку телевизора. По первому каналу передавали новости. Он повернул кресло. Поленья в камине почти догорели, но поддерживать огонь было уже не нужно — по комнате разлилось мягкое тепло.

Теперь мыла посуду Маргарита. Он слышал, как она ходит взад и вперед. Потом она тоже пришла в гостиную, но поворачивать свое кресло не стала: новости ее не интересовали.

— Вся это твоя пакостная политика, да несчастные случаи, да всякие жестокости… — говорила она когда-то.

Она опять принялась за свое нескончаемое вязание. Потом объявили фестиваль песни, и она подвинула кресло, сперва чуть-чуть, потом еще и немного еще. Она не желала показывать, что интересуется этими глупостями. Правда, во время какого-нибудь душещипательного романса она, не удержавшись, начинала сморкаться.

Буэн встал: ему надо было взять бачок, стоявший под лестницей, и вынести его на край тротуара. Лил ледяной дождь, и в тупике было пустынно: только семь домов, один за другим, да несколько освещенных окон, да три машины, ждущие завтрашнего утра, да эта кошмарная стройка, над которой между зияющих провалов уже начали расти стены.