Кот Баюн и чудь белоглазая - [52]

Мишна со Стефаном сидели рядком в избе Бабы Яги, освещённой весело горящими лучинами. Хозяйка угощала молодых овсяной кашей, пирогами с грибами, козьим сыром. Откуда это? Не иначе — колдовство.

Время от времени парень с девушкой начинали прыскать в рукава, вспоминая давешнее приключение, окончившееся шишкой на голове хозяйки. Впрочем, Баба Яга пару раз начинала хохотать тоже, несмотря на то, что постоянно меняла на макушке смоченную в холодной воде тряпку.

А дело закончилось так: когда Стефан поднялся на ноги и подхватил Мишну, она не стала закатывать глазки и падать в обморок, наоборот, ему пришлось хватать девушку за руку — та была готова вновь броситься в бой с коварной колдуньей. Стефану пришлось несколько раз встряхнуть Мишну, охваченную воинственным пылом. Только после она пришла в себя, начала воспринимать действительность.

Потом Стефан помог встать молодой (но древней) Яге, одновременно внушая Мишне простую мысль — иногда то, что ты видишь собственными глазами, и даже слышишь собственными ушами — таковым не является.

— Ты на лопате сидел? — спрашивала бледная Мишна.

— Сидел, сидел, ручки-ножки калачиком сложил, — отвечал Стефан.

— Баба Яга тебя в печь горячую на лопате совала? — не унималась синеглазая.

— Голенького, в самый что ни на есть очаг.

— А не помнишь ли — господин Коттин говорил, что «Яга» на древнем колдовском языке означает «приносящая жертву Агни»? Вот, она тебя в огненную печь и толкала, глупого! А ты заколдован был, улыбался блаженно, словно телёнок!

Стефан хмурил лоб, морщил уши, всё пытался представить, как телёнок может блаженно улыбаться — представил, засмеялся:

— Да ты не поняла ничего, глупая!

— Это я глупая? Не смей меня так называть! — синие глаза девушки горели, прядь волос трепыхалась на ветру. «Какая-то она другая, не наша, не чудская, — подумал некстати Стефан. — И некого расспросить про её историю! Как звали того спившегося купца? Аникей, что ли? Надо бы всё разузнать. Коттин ещё куда-то подевался, а в Белозерск идти надо!» — юноша дёрнул головой, вернулся в реальность. — Мне не веришь, спроси у хозяйки Яги, она тебе расскажет про то, как в северных лесах в печах моются!

Яга тихо прыснула, потрогала шишку на голове:

— Иди сюда, красавица, — сказала она, подводя Мишну за руку к печи. — Видишь, в очаге кварцевая галька и бадья с водой? Когда печь топится, камень раскаляется, его опускают в бадью, греют воду. Как дрова прогорят, и угли остынут, заслонку в трубе закрывают, в тёплый очаг лезут мыться. Красота, особенно зимой!

— А у нас баньки скатывают из брёвен, там печурку складывают из камней, полок из дерева собирают, чтоб лежать на нём. Ковшом как плеснут — вот пару-то! Горячего! — похвалился Стефан.

— Кушайте, детки, кушайте, — расплылась в улыбке ведьма, — Ох, мёд забыла, сейчас принесу!

Яга полезла за печь, загремела там крынками.

Стефан выпил чарку, ему стало тепло и хорошо. Он смотрел на молодую женщину, что на самом деле должна быть древней ведьмой, на её блестящие карие глаза, розовые щёчки. Мысли его путались, только какая-то одна пульсировала на самом краю сознания — если она сейчас так молода, то это… что? Что? Внезапно он уловил нечто — не взгляд, а только полунамёк, прикосновение чего-то нематериального, взмах ресниц — колдунья на краткий миг посмотрела на молодых по-иному — холодно и внимательно. Стефан мотнул головой, стал шептать про себя на готском:

— Боже, дай мне разум…

Ведьма с древним именем Яга, если это имя, а не что-то другое, невообразимо древнее и страшное, на мгновение поджала губы, хотела сказать что-то резкое, но передумала. Она засмеялась, запричитала, — Пейте, медок, кушайте! А воронов моих простите, они у меня глупые, молодые ещё! Стефан опять же краешком сознания подумал:

— Она не боится моих молитв.

Он хотел обдумать эту мысль, но ведьма вдруг запела, и разум юноши поплыл куда-то в далёкие края, где тепло, весело, все люди сильные и мудрые…

А Яга пела, и её голос завораживал, усыплял:

Ходила княгиня по крутым горам,

Ходила она с горы на гору,

Ступала княгиня с камня на камень,

Ступала княгиня на люта змея,

На люта змея, на Горыныча.

Кругом ее ножки змей обвился,

Кругом башмачка сафьянова,

Кругом ее чулочка скурлат-сукна,

Хоботом бьет ее в белые груди,

Во белые груди человечески,

Целует во уста ее сахарные.

От того княгиня понос понесла,

Понос понесла, очреватела.

Носила во утробе чадо девять месяцев;

На десятый-то чадо провещилось,

Провещилось, чадо, проговорилось:

«Уж ты гой еси, родимая матушка!

Когда я буду на возрасте,

На возрасте пятнадцати лет,

Уж ты скуй мне палицу боевую,

Боевую палицу во сто пуд.

Мне палица легка покажется,

Уж ты скуй, матушка, в полтораста пуд.

Уж тогда-то я, матушка, буду со змеем воевать.

Я зайду-то к нему в пещерички змеиные,

Сниму ему буйну голову,

Подниму его головушку на острый кол,

Поднесу его головушку к твоему дворцу.»[1]

Мишна сидела за столом, подперев щеку рукой, из синих глаз текли сладкие слёзы, взгляд был устремлён в одну точку. Стефан был словно во сне, он всё видел и слышал, но не мог пошевелиться, вернее смог бы, если б захотел, но было так сладко и лениво, что не хотелось вставать и идти… куда идти? Зачем?