Костяной браслет - [12]
— Да, да! — радостно вскричала Сольвейг. — Я согласна!
— Для перевозки товаров у нас есть вьючные лошади, — пояснила ей Ильва. — Сами мы идем пешком.
— Что это? — спросила Сольвейг, указывая на блестящий коричневый кусок меха.
— Это темная куница, — ответил Орм, а затем указал пальцем на Сольвейг и ухмыльнулся: — А как насчет тебя? Как тебя зовут?
Сольвейг покачала головой:
— Я дочь Хальфдана.
Орм нахмурился:
— Когда мы дойдем до Сигтуны, тебе нужно будет найти судно, что плывет в Ладогу.
— Нет, — возразила Сольвейг. — В Миклагард.
— Балтийские торговцы плывут только до Ладоги, — поведал ей Орм. — И даже если ты дотуда доберешься, тебе придется договариваться с торговцами, что идут в Киев.
— Шаг за шагом, — сказала Ильва.
Турпин негромко проворчал что-то и встал со своего мехового трона из соболиных и беличьих шкурок, мехов желтой куницы, оленей и черного медведя.
— Ладно, — объявил он. — Отправляемся завтра на рассвете.
Лицо Сольвейг просияло.
— Я буду сильной, как солнце, — пообещала она ему.
И Сольвейг намеревалась сдержать это обещание. От всего сердца и каждой мыслью своей она поклялась в этом. Ей оставалось лишь надеяться, что она сможет быть такой же крепкой, как ее слово.
5
По узкой тропе между отрогами серо-голубых гор Сольвейг шла первой. Затем, на вершине перевала, она повернулась и встретилась глазами с Турпином. Ее накидка из войлока хлопала на ветру, а солнце, сиявшее из-за спины, нимбом озаряло ее золотые волосы.
Турпин, загородив от света глаза своей волосатой рукой, рассматривал ее.
— Что такое? — спросила она, слегка склонив голову набок.
Турпин тихо пробормотал:
— Ты напоминаешь мне… — И, не договорив, он пошел дальше, обгоняя Сольвейг.
Светило солнце, дул ветер, проносились по небу серо-бурые облака, осыпались на землю ледяные апрельские ливни, однажды случился снегопад. Шли дни.
«Ты видел все это? — мысленно спрашивала Сольвейг. — Отец, видел ли ты эти гигантские валуны, здесь их по склонам разбросаны сотни, тысячи! Они похожи на стадо овец-великанов. Умывался ли ледяной водой из горной реки, чьи пенные воды белы, словно молоко? Горные тропы открыты всем ветрам, а лесные дорожки застланы упругим ковром из сосновых игл; воздух здесь, наверху, такой прозрачный, что каждый звук — звон колокольчика на шее у козы, что стоит на дальней гряде, или стук топора и колотушки, которыми местный житель раскалывает бревна, — плывет по всей долине. Земля снова начала распахивать свои глаза: маленькие желтые цветочки с желтыми зрачками. Ты видел следы в росе, что оставляют волки, хорьки и зайцы-беляки? А помет косули? Ты слышал тихий шепот из-под воды в часы, когда падает снег? Чувствовал под ногами молодой мох, похожий на губку и такой пугающе зеленый? Вдыхал ли в себя утро — такое чистое, будто в первый день существования мира?»
А Сольвейг видела, слышала и чувствовала все это.
В сумерках, когда путники останавливались на ночлег — дважды они ночевали в ветхих амбарах и один раз в неглубокой пещере, но все остальное время спали под открытым небом, при ярком свете звезд и мерцании костра, — Сольвейг вырезала что-то из клена.
— Что это ты мастеришь? — спросила ее Ильва.
Сольвейг молчала.
— Похоже на рукоять для молота.
— Может, это длинная ложка? — предположил Орм.
Сольвейг придвинулась поближе к огню, где потрескивали и пощелкивали осиновые поленья.
— В таком полумраке, — ответила она, — то, что казалось чем-то одним, становится другим. Я вижу здесь все что угодно.
Орм взглянул на Ильву, медленно покачал головой и постучал указательным пальцем себе по виску.
— И даже когда я знаю, что хочу вырезать, — добавила Сольвейг, — лучше все-таки не рассказывать.
— О чем это ты сейчас? — спросила Ильва.
— Когда создаешь что-то, — откликнулась девушка, — лучше не говорить об этом, пока не закончишь дело.
Ильва нахмурилась:
— Почему это?
— Не могу объяснить. Но когда я вырезаю что-нибудь, мне требуются все мои силы, я погружаюсь в дело всеми чувствами и мыслями, и телом тоже, каждой его пядью. И разговоры тогда только опустошают меня. Слова делают меня слабее.
После того как все четверо поели и выпили немного эля, Сольвейг вытянулась на земле, и вскоре Турпин принялся рассказывать ей про лето. Если путешествовать здесь летом, а не зимой, то все совсем другое. На ледниках все еще лежит снег, но все луга взирают на тебя яркими глазами люпинов — молочно-белых, розовых, багряных… Мы жарим желтые грибы и собираем алые ягоды…
Голос Турпина звучал в ушах Сольвейг, будто жужжание пчел в летний день.
— А форель! Мы ловили ее руками и зажаривали на открытом огне…
— Вы только послушайте его! — раздался голос Ильвы.
— Ох! — проворчал Турпин. — Ну да, летом бывают еще и комары…
Но Сольвейг уже заснула.
Турпин встал, развернул шкуру — в темноте сложно было разглядеть, что это была за шкура, но пахла она черным медведем, — бережно накрыл ею Сольвейг и промолвил:
— Она напоминает мне…
И все трое еще посидели молча у костра.
Потом Турпин потер руки, потянулся. И простонал:
— Моя Тола! Тола! Какому отцу под силу пережить потерю дочери? Часть меня ушла вместе с нею, и я буду искать ее, покуда жив.
