Костры детства - [2]

Окончен ужин. Мужики достают из карманов обрывки газет, вырванные из школьной тетради листки, свёртывает цигарки, прикуривают от горящих в костре веточек, медленно, смакуя, затягиваются крепким дымом табака-самосада. Некоторое время все молчат, смотрят на пламя костра, потом кто-нибудь начинает разговор, который, конечно, интересует всех.

— Надысь моя гнедая захромала на левую переднюю, — говорит дядя Петро. — Глядел я её, глядел, вроде бы ничего, а она хромает, и всё. Жинка, конечно, в слёзы. Вези, говорит, ветинара, а то жеребая кобыла пропадёт. Ну, привёз я ветинара, он её и так и этак разглядывал и всё ж таки причину нашёл. Махонький, почти что неприметный камушек, остренький такой, в мякоть стрелки, гад, впился, стрелка уж посинела вся…

— Никудышный ты хозяин, Петро, — незлобиво прерывает рассказчика дед Иван. — За конями надо кажен день глядеть, особливо за копытами. Мало ли чего может быть, наминка какая или же острый гвоздь попадёт, вот тебе и случай приключится…

И начинается у костра неторопливый разговор и поучения стариков, которые доживают свою жизнь и за долгие годы работы на земле узнали многое, о чем следует рассказать молодым и особенно нам, «жабам зелёным». А мы, открыв рот, жадно слушаем многоопытных заматерелых дедов.

И узнаем, как надо лечить натёртые конские холки и как проколом «пустить воздух» из брюха вздувшихся коров, как лучше передвигать в руках подвешенное к амбарной балке решето, чтобы очистить от сорных примесей семенное зерно, как по звону, одним прикосновением ногтя, определить твёрдость или мягкость косы и каким бруском её точить, какие сорта арбуза дают добрые урожаи под берестюками, а какие на склоне холма за прудом.

Долго длится разговор мужиков в ночном. Кто-то подбрасывает и подбрасывает сушняк в костёр, пошевеливает палкой покрытый пеплом жар, а мы слушаем, стараясь не проронить ни одного слова. Мы должны, обязаны знать всё это, потому что поля и сады, бахчи и огороды, кони и коровы, свиньи и гуси, всё, что сеют, сажают, выращивают на земле наши отцы и матери, — это наша жизнь, наша работа, наша дорога, по которой нам надо идти, и мы должны впитать в себя, познать мудрость веков, опыт многих поколений земледельцев, чтобы потом, через годы, прийти на кладбище, поклониться отцовским и материнским могилам и сказать: спасибо вам за науку, за великое счастье работать на прекрасной родной земле…

Ещё горит костёр, а уже, натянув на голову свитку, помаленьку похрапывает дед Лукаш, начинает клевать носом дядя Петро, позёвывают, вздыхают девчонки. И тогда кто-нибудь из бородатых говорунов, хитровато поглядывая на нас, начинает рассказывать всякие бывальщины и небылицы, рассказывает складно, красиво, потому что чувствует вокруг себя внимательных слушателей. Рассказывает про то, как ему, отважному бойцу червонного казачества, доводилось ловить в лесах махновскую банду Крука и как удалось ускользнуть от расправы самому батьке Махно, которого прижали к Днестру красные полки; как трое ходоков из соседнего села были посланы обществом к Ленину, как долго добирались они до Москвы в товарных вагонах, как их принял в Кремле Ленин и каждого уважительно называл по имени-отчеству.

Покуривая цигарку и лихо сплёвывая сквозь зубы горькую слюну, он говорит, как наша деревня жила до революции и как роскошествовал тут помещик-немец, у которого деньги по разным русским и заграничным банкам были положены. И мы, гоня сон, слушаем его хрипловатый голос заядлого курильщика:

— Вся эта земелька, и поля, на которых мы теперь работаем, и леса, и толока, и пруды были его, — всем этим владел он, Фридрих Францевич. А нам пан по десятинке землю в аренду сдавал, да и то самую плохую, неродящую. Так и перебивались наши отцы-матеря с хлеба на воду, гнули спину на пана… Он же чего хотел, то и делал. Одного разу чи в Англии, чи в Америке купил автомобиль. Заведёт его и всяких приезжих дамочек по деревне катает. Сколько кур, поросят да собак подавил, и не перечесть. Бабы плачут, они этого порося месяцами, можно сказать, выкармливали, от себя кусок хлеба отрывали, а пану хоть бы что! Задавит телёнка или же гуся и посмеивается. Ну и дамочки его тоже хаханьки справляют. Им, видишь ли ты, весело…

Гаснет, покрывается пеплом костёр. Сладко похрапывают дядьки и деды. Фыркают, призывно ржут, скликая жеребят, лошади. А мы всё слушаем неугомонного рассказчика, который помалу переходит на всякие небылицы-побрехеньки.

Мы узнаем, что на Луне до сих пор видно, как убийца Каин брата своего Авеля жизни лишает; верим тому, что в соседнем хуторе живёт старуха-ведьма, которая у любой коровы может «молоко отбить», что если кони по ночам в конюшне тревожатся, то это домовой от нечего делать играет с ними, гривы им заплетает…

Совсем погаснет костёр, останется от него только белесая круговина пепла. Выше поднимется полная луна, и в её волшебном, таинственном свете видно, как вдалеке укладываются спать кони, как долго умащиваются они, всхрапывают, ложась на бок и откинув усталые ноги. Все спят. А ты ещё слушаешь, как за холмом, в деревне, лают собаки и где-то за лесом, на болоте, кричит выпь. Потом и тебя сморит сон, залезешь ты под тёплый, пахнущий овчиной полушубок и словно нырнёшь куда-то в добрую, желанную, по-матерински ласковую тьму…