Костотряс - [6]

— Быть может, Зик… — Хейл ступал на опасную почву и понимал это, но все-таки не мог удержаться, — слишком похож на своего отца?

Брайар не вздрогнула, не нахмурилась. Ее лицо вновь превратилось в неподвижную маску. Она стащила второй ботинок и пристроила рядом с первым.

— Не исключено. Отцовская кровь еще может взыграть, но пока он всего лишь мальчишка. У него еще есть время, чтобы разобраться в себе. Что же до вас, мистер Хейл, то, боюсь, пора нам прощаться. Поздно уже, рассвет скоро.

Хейл со вздохом кивнул. Слишком сильно надавил, не удержался… Нужно было и дальше говорить о покойном отце, а не о покойном муже.

— Прошу прощения, — сказал он, встал со стула и засунул блокнот под мышку. Потом надел шляпу, поплотнее запахнул пальто на груди и добавил: — И спасибо, что уделили мне время. Очень вам признателен за все, что вы рассказали. Если мою книгу когда-нибудь опубликуют, не забуду вас упомянуть.

— Угу.

И она выпроводила его за дверь, в объятия темноты. Хейл потуже обмотал шарф вокруг шеи и натянул шерстяные перчатки, настраиваясь на рандеву с ветреным зимним вечером.

2

За угол дома юркнула какая-то тень, и раздался шепот:

— Эй. Эй, это я вам…

Хейл остановился и подождал. Из-за угла выглянула голова с растрепанной каштановой шевелюрой. За ней последовало костлявое, но основательно укутанное тело — подросток, ввалившиеся щеки, диковатые глаза. Его лицо то озарялось в неровном свете камина, сочащемся из окна, то исчезало в тени.

— Вы тут расспрашивали про моего дедушку?

— Иезекииль? — без труда догадался Хейл.

Мальчишка подобрался поближе, сторонясь просвета между шторами, через который его могли разглядеть из дома.

— И что вам сказала моя мать?

— Почти ничего.

— Она сказала вам, что он герой?

— Нет, — ответил Хейл. — Такого она мне не говорила.

Подросток сердито фыркнул и мазнул перчаткой по макушке, пуще прежнего взъерошивая волосы.

— Ну само собой, не говорила. Она в это не верит, а даже если и верит, то плевать хотела.

— Не могу знать.

— Зато я знаю. Она ведет себя так, будто он и не сделал ничего хорошего. Как будто остальные правы и он выпустил заключенных ради взятки — ну и где тогда деньги? Разве похоже, что у нас есть какие-то деньги?

Зик красноречиво умолк, но биограф не нашелся с ответом. Мальчишка продолжил:

— Как только до них дошло насчет Гнили, они стали эвакуировать всех кого не лень, помните? Из больницы и даже из тюрьмы, но были еще люди в полицейском участке, которых арестовали, но не успели ни в чем обвинить. Их просто оставили взаперти. И никак не выбраться. А Гниль была на подходе, об этом все знали. А им всем, значит, умирать. — Он шмыгнул носом и потер под ним рукой — то ли из него текло, то ли просто закоченел. — Но мой дедушка — в смысле, Мейнард… Капитан велел ему перекрыть последний выход из квартала, но он не стал этого делать, потому что там еще оставались люди. А они были бедняки вроде нас. И не все ведь натворили что-то плохое, какое там. На ерунде в основном попались — украли какую-нибудь мелочь, ну или сломали.

А вот мой дед уперся, и все тут. Не захотел обрекать их на смерть. Газ почти уже до них добрался, и самый короткий путь до участка был отрезан. Но он рванул туда прямо через Гниль — только прикрыл лицо, как сумел.

Как добежал до места, потянул за рычаг, который открывает камеры, а потом налег всем весом и удерживал — а то двери опять захлопнулись бы. И пока все спасались, дед оставался там.

Последними вышли двое братьев. Они поняли, что он сделал, и вытащили его. Но дед к тому времени надышался газа, и было слишком поздно. Они дотащили его до дому — пытались помочь, хотя могли бы снова угодить за решетку, если бы их кто-нибудь увидел, и знали об этом. И все равно не побоялись, прямо как он сам. Потому что не бывает так, чтобы человек был вконец плохой. Может, Мейнард поступил не совсем хорошо, но и они ведь сделали доброе дело.

В общем, расклад такой, — сказал Зик, тыча пальцем Хейлу под нос. — В камерах сидело двадцать два человека, и Мейнард спас их всех до единого. Это стоило деду жизни, а взамен ему — ничегошеньки. — Уже взявшись за дверную ручку, мальчишка добавил: — И нам тоже.

3

Брайар Уилкс закрыла за биографом дверь.

На минутку прижалась к ней лбом и постояла, затем побрела к камину. Погрела руки, составила рядом ботинки и принялась расстегивать рубашку, ослабив корсетный пояс.

В коридоре ее поджидали двери в комнаты, принадлежавшие ее отцу и сыну. Если бы ими пользовалась только она, то с таким же успехом их можно было заколотить. В отцовскую каморку Брайар не заглядывала уже много лет. К сыну… как она ни напрягала память, вспомнить не удавалось — не удалось даже представить, как выглядит его комната.

Она остановилась перед дверью Иезекииля.

В отцовское жилище она не заглядывала из некой философской необходимости; комнаты мальчика она сторонилась без особой на то причины. Если бы кто-нибудь ее об этом спросил (а никто, естественно, не спрашивал), Брайар могла бы сказать в свое оправдание, что уважает его право на личную жизнь; однако на деле все обстояло проще, не сказать — хуже. Она забросила его комнату, потому что та не будила в ней ровным счетом никакого любопытства. Кто-то мог бы усмотреть в ее равнодушии безразличие к сыну, но то был лишь один из побочных эффектов постоянной усталости. И все равно ее кольнуло чувство вины. «Я плохая мать», — произнесла она вслух, потому что ни одна живая душа не могла ее услышать — некому возразить, некому согласиться.