Костолом - [29]

— Как это всё ты себе представляешь? — продолжает Ольга уже вслух. — Здесь даже школа — сельского пошиба. Сколько в ней учеников? От силы пара сотен. О танцах, думаю, говорить не стоит. В город возить ты её каждый день не сможешь, а одну — не отпустишь.

— Ты так говоришь об этой несчастной школе, будто сама в ней не училась. И ничего — это не помешало тебе…

Ян тоже умолкает. Похоже, этот разговор клеится лишь из полуфраз да недомолвок. А как иначе, что он скажет? Что Алиевская общеобразовательная школа, единственная на весь посёлок, не помешала Ольге уехать в большой город, отучиться на режиссёра массовых мероприятий, занять своё место в жизни? В то время как ему эта самая школа, в которую он наведывался только на экзамены, большую часть года находясь на домашнем обучении, не дала ничего. Всё, что он знает, дала ему мать. А передача дара — это таинство, а не повод для ревнивых склок. Но как же заставить себя не злиться самому и простить Ольге её праведную злость?

— Я знаю, что ничего изменить нельзя! — сестра переходит на хныканье. — Я лишь хочу, чтобы будущее моей дочери было счастливым, насколько это возможно. До тех пор, пока это возможно. Пока она не примет дар. К тому времени она будет взрослой женщиной, и я хочу, чтобы у неё была жизнь до, чтобы ей было что вспомнить после того, как…

— После того, как жизнь станет другой. Отлично, я тебя понял. Твои предложения?

Они некоторое время молчат, разглядывая друг друга в полумраке сгущающихся сумерек. Свет на кухне не зажигают нарочно — почему-то им обоим кажется, что щёлкни они по выключателю, и где-то между ними порвётся.

— Если абстрагироваться от понятий «возможно» и «невозможно», мне бы хотелось, чтобы у неё был шанс общаться с ровесниками, продолжить занятия танцами, получить качественное образование в соответствии с современными стандартами, путешествовать, хотя бы иногда, и самое главное — чтобы она чувствовала себя особенной, но не обделённой. Как думаешь — мы можем дать ей этот шанс?

Ян задумался, хотя думать тут не о чем. С детьми он дела не имел никогда. Изредка приводили к нему тех, кто страдал: иногда — родители, но часто и бабушки — тайком от родителей. Только в тех детях не было ничего детского — за болью, по крайней мере, его было не разглядеть. А тут — девочка-подросток, живая и здоровая. Он даже не представляет толком, о чём с ней разговаривать!

— Хорошо, что твой муж в курсе. Со временем мы со всем разберёмся. Сейчас лето — поэтому лучше было бы, чтоб Алиса приехала до августа. Спокойно устроим её в школу, до начала занятий она успеет обвыкнуться с местностью…

«И с местными», — хотел добавить он, но Ольга перебивает:

— Муж как бы в курсе, но не совсем… — Поймав настороженный взгляд сестры, на сердце у Яна холодеет. Не хватало ещё разборок с отцом племянницы — его он видел последний раз, когда сам ещё был почти ребёнком. Тогда Ольга только начала встречаться с молодым военным, командированным из Сибири и расстроившим своим появлением в их жизни всё. — То есть он думает, что ты гомеопатией занимаешься, или типа того. Я в подробности, ясное дело, его никогда не посвящала — по молодости боялась, а потом решила, что не стоит ворошить. Он думает, что Алиса будет у тебя учиться чему-то вроде альтернативной медицины, да и то исключительно по собственному желанию и в качестве хобби, к тому же… Он думает, что это случится когда-то потом.

От таких новостей сердце Костолома окончательно проваливается в холод, как в полынью. То, что он слышит сейчас, не укладывается у него в голове. Может быть, и сама Алиса не до конца осознаёт, к чему её готовят?

— Да, ты прав, — прочтя его мысли по расширенным зрачкам, тихо выдыхает Ольга. — С дочкой я ещё не объяснялась. Не хотела заранее пугать…

Договаривать не имеет смысла. Завтра Ольга улетает. Поезд на Сочи рано утром, и он пойдёт её провожать. А может и не пойдёт. Самолёт до Иркутска после обеда. А когда она прилетит домой, у неё будет пара недель на то, чтобы всё уладить, собрать дочь и вылететь обратно — на этот раз уже не одной. И что-то Яну подсказывает, что задача эта для Ольги окажется непосильной. А совсем-совсем подспудно он думает, что не очень-то она и будет стараться. Как ожидал он её приезда в этом году, сколько надежд питал. А сколько лет до этого он ждал именно этого лета? Кажется, все надежды рушатся тонкими осколками и тают. В глубине души он всегда допускал мысль, что так оно и выйдет. Что, несмотря на данную у смертного одра матери клятву, следовать завету до конца у них не получится. И самое неприятное во всей этой ситуации конечно не поведение сестры — оно объяснимо, и злиться за то, что она ставит будущее своего ребёнка выше будущего своего взрослого брата, бессмысленно. Самое неприятное — чувство собственного бессилия. Свою судьбу он не проживёт — чужой волей его одарили чужой судьбой, и тёплым огоньком надежды на грани его сознания ещё блестела искорка конечности. Он мечтал, что пройдёт весь вверенный ему путь, как бы тяжко ни было, но этот путь имеет конец, а по тут сторону будет свобода. Теперь собственная жизнь ему рисуется клубком, который сколько не разматывай — он не иссякнет, даже мельче не станет. От этих мыслей на душе становится так скорбно, что на разговоры с сестрой уже не остаётся ни сил, ни желания.