Костер в ночи - [4]

Заранее похитить у земли?..

И даже в смерти нам откажут дети,

И нам еще придется быть в ответе.

Задолго до широких дискуссий советских публицистов и писателей Петровых заговорила о личной и коллективной ответственности поколения за неспособность сопротивляться террору — если не действием, то словом.

Два стихотворения об общественной ситуации 30-х годов проливают свет на истоки того состояния, о котором позднее она напишет: «…меня сковало смертной немотою…» — и инерция которого окрасила последующие годы. Не только психологическими нюансами, но и запретом на правдивое слово объясняются, оказывается, ее творческие муки.

Вот стихи урожайного для Петровых 1967 года, где она как бы подводит итоги:

Ни ахматовской кротости,

Ни цветаевской ярости —

Поначалу от робости,

А позднее от старости.

Не напрасно ли прожито

Столько лет в этой местности?

Кто же все-таки, кто же ты?

Отзовись из безвестности!..

О, как сердце отравлено

Немотой многолетнею!

Что же будет оставлено

В ту минуту последнюю?

Лишь начало мелодии,

Лишь мотив обещания,

Лишь мученье бесплодия,

Лишь позор обнищания.

Лишь тростник заколышется

Тем напевом, чуть начатым…

Пусть кому-то послышится,

Как поет он, как плачет он.

Суровый, горестный приговор себе. Но какая музыка стиха! Как завораживающе действует именно это сочетание сомнения в себе и — отточенного, высокого мастерства! Признавался ли кто-нибудь более талантливо в собственной несостоятельности?!

Многие поэты так привыкают к стихотворству, что все впечатления бытия «тащат» в стих: что прочитали, что передумали, пережили в череде дней — все становится материалом, и часто благодатным, для поэзии. Петровых пошла другим, редким для поэта XX века, путем: она писала стихи только в минуты сильных душевных волнений, в минуты потрясений, оставив за чертой творчества обыденное течение жизни. В ее стихах нет быта, узнаваемых примет повседневности, почти нет литературных реминисценций.

Как взбираются по горной тропе влюбленные в столь любимом Ахматовой стихотворении Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете…», так всю жизнь восходила муза Петровых к вершинам поэзии. Воздух ее стихов разрежен, как воздух горных вершин.

«Я прочеркну себя в ночи», — пророчила Петровых в романтически-приподнятом стихотворении 1927 года «Звезда». А через сорок лет, в 1967 году, итожа пройденный путь и мечтая не растратить впустую остаток дней, она дает поздний обет:

Нет, если я смогу преодолеть

Молчание, пока еще не поздно, —

Не будет слово ни чадить, ни тлеть, —

Костер, пылающий в ночи морозной.

(«Что толковать, остался краткий срок…»)

Метафора — не частая гостья у Петровых. Эта — «костер в ночи» — не зря вынесена составителями в название сборника. Костром в ночи многотрудной, трагической жизни была поэзия для самой Марии Петровых, костром в ночи исторических и личных катастроф были ее слово и сама она для всех, кто ее знал.

Совершенное владение словом, святое недовольство собой, моральный ригоризм — как редки эти качества в наш расшатавшийся век!.. Не покажется ли современному читателю каким-то устаревшим такой тип личности и такая поэзия? Не устарела ли Петровых? Скорее наоборот — ее любовные признания, ее гражданский гнев, ее всегдашний моральный суд над собой, «не воплотившейся до конца», окажутся нужными, даже необходимыми, для каждого, кто ищет вечные ориентиры в трудном жизненном пути на излете двадцатого столетия.

Марина Птушкина

Стихи

Звезда

Ночь

Ночь нависает стынущей, стонущей,

Натуго кутая темнотой.

Ласковый облик, в истоме тонущий,

Манит, обманывая тобой.

Искрами злыми снега исколоты.

Скрип и гуденье в себе таят.

Даль недолетна. Лишь слышно: от холода

Звезд голубые хрящи хрустят.

27 ноября 1927

Звезда

Когда настанет мой черед,

И кровь зеленая замрет,

И затуманятся лучи —

Я прочеркну себя в ночи.

Спугнув молчанье сонных стран,

Я кану в жадный океан.

Он брызнет в небо и опять

Сомкнется, новой жертвы ждать.

О звездах память коротка:

Лишь чья-то крестится рука,

Да в небе след крутой дуги,

Да на воде дрожат круги.

А я, крутясь, прильну ко дну,

Соленой смерти отхлебну.

Но есть исход еще другой:

Не хватит сил лететь дугой,

Сорвусь и — оземь. В пышный снег.

И там раздавит человек.

Он не услышит тонкий стон,

Как песнь мою не слышал он.

Я кровь последнюю плесну

И, почерневшая, усну.

И не услышу ни толчков,

Ни человечьих страшных слов.

(А утром скажут про меня:

— Откуда эта головня?)

Но может быть еще одно

(О, если б это суждено):

Дрожать, сиять и петь всегда

Тебя, тебя, моя звезда!

29 ноября 1927

«Весна так чувственна. Прикосновенье ветра…»

Весна так чувственна. Прикосновенье ветра

Томит листву, и, грешная, дрожит.

Не выдержит? И этой самой ночью…

Пахучая испарина ползет

И обволакивает. Мягко

Колышутся и ветви клена,

И чьи-то волосы, и чей-то взгляд.

Все — обреченное. И я обречена

Под кожу втягивать прохладную звезду,

И душный пот земли, и желтый мир заката…

Но по железу ерзнула пила,

И кислое осело на зубах.

Весна 1927

Встреча

«Смерть…» — рассыпающийся звук.

Иль дроби молоточка вроде?

Не все ль равно: смешно. И вдруг

Лицом к лицу на повороте.

Но только вздрогнула слегка.

Но только откачнула тело…

«Я думала, ты далека,

Тебя я встретить не хотела.