Костер для сверчка - [20]

* * *

Хатый встретила правнука спокойно, и держалась так, словно она и Ростислав прожили под одной крышей многие годы, не разлучаясь ни на час. Прежним осталось и прабабкино жилище, виденное Ростиславом лишь однажды, в далеком детстве: те же старые, затканные паутиной, просмолившиеся до антрацитового блеска балки над головой, тот же задыхающийся от старости камелек, который сплевывал копотью при малейшем сквозняке, как и раньше меж трещиноватых балок пушистой рысью гатилась тишина. Такая же звероватая тишина, просачивались отовсюду. Застоявшееся безмолвие чудилось осязаемым, нежным на ощупь, наподобие золотисто-кадмиевого мха, каким обрастают многолетние пихтовые стволы. Мнилось — небольшой аил скрывается от многофарых глаз беспокойной дороги, не одобряя истеричного скрежета тормозов и суматошного гула двигателей. Тех искусственных звуков, которые неуместны среди извечного покоя лесистых хребтов, на фоне сторожкой поступи дикого живья.

Речь Хатый, малопонятная из-за скудною запаса русских слов, стала вовсе неразборчивой, глухой и монотонной, как глухариное токование. Но двигалась она живо, вопреки представлениям о старческой убогости. Трудно поверить, но владелица ветхого дома управлялась по хозяйству без посторонней помощи, в одиночку пилила и колола дрова, носила с речки воду в десятилитровом битом-перебитом ведре, по-мужски сноровисто стригла овец.

Первые дни Ростислав отсыпался, а в перерыве между сном хлебал, не ощущая вкуса, прабабкино варево. К исходу дня он усаживался подле огня и подолгу глядел на мерцающие угли. Постепенно выяснилось, что под темными веками старой алтайки, в зябких щелочках раскосых, глаз проступало большое недоступное другим знание. Это знание было настолько чужеродным и потусторонним, настолько отвлеченным и качественно иным, что суть его ускользала от восприятия обычного человека.

...Уход Пархомцева из школы не вызвал особых хлопот. Засекретившая возраст за непроницаемой маской из косметических средств директриса сочла его заявление даром руководящей судьбы и подписала не раздумывая. На прощанье она пыталась сказать нечто напутственное и назидательное, но наткнулась на взгляд неуживчивого учителя и передумала. Наградив его мысленно: «Наглый стервец!» На большее ее недостало.

Последний школьный день быстро утерялся в ряду других. В памяти осталась потухшая фигурка биологички, вздыхавшей по Ростиславу, да липко навязшая в ушах сентенция коллеги: «Вот это лепо!» Пущенная в спину, фраза догнала, застряла где-то внутри дребезжащим повтором: «Лепо-нелепо... лепо-нелепо...» Он уже ехал автобусом в горы, — а фраза-панегирик все перекатывалась за его спиной, пока не отстала где-то по дороге...

Телеграмма бывшей жены отыскала Пархомцева в доме прабабки. Каким образом Светлана установила его адрес? Об этом он подумал и, как выяснилось в дальнейшем, совершенно напрасно.

Вечером, накануне его отъезда, Хатый заговорила. Неожиданные слова ее были внятными и предостерегающими:

— Э-э-э... Мало, сынок, в тебе нашей крови. Зачем ты едешь к женщине, которая трещит словно сорока? «У сильно стучащей подковы гвоздя не хватает», — так говорили отцы наших отцов.

Седые пряди волос посунулись на лице Хатый из-под края меховой шапки. Концы лисьих хвостов на верхушке шапки покачивались в такт словам.

— Но, бабушка, ты же совсем не знаешь Светланы. Почему решила...

Сухой палец старухи указывал на телеграмму:

— Слишком много букв на маленькой бумаге. Когда женщина тратит много слов — это значит, что она не верит даже собственным словам. Знаю... Темны для тебя мои речи. Ведь недаром люди считают меня безумной, а начальники — больной...

Он смутился.

— Ну что ты, бабушка! Ты совсем крепкая, дай бог любому, — он осекся, прабабка хихикнула.

— Хвали, внучек, хвали, помолодею от твоих похвал и еще кому-нибудь в невесты сгожусь... Да, я пока не утратила вкус к сурчиному свисту, к раннему реву маралов. Но никто уж не прислушивается ко мне. Разве Кибат послушался своей бабки?

Ростислав насторожился.

— Э-э-э... Отруби собаке хвост, все равно не станет овцой. Разве будут мои слова защитой тебе? Но все-таки скажу... Только слабое сердце допускает к себе змею жалости. Что ж, кто ворошит костер, тому искры жгут лицо. А разве останется румяной кожа, тронулся огнем?..

Хатый подняла лицо, но правнук не увидел его: на месте лица лежала темно-синяя тень.

— Ох-хо-хо! Мужское сердце порой мягче камня, а камень с годами уступает лишайнику и рассыпается в прах. Скажи мне, сынок, где твоя жалостливая мать? В каких горах заблудился твой отец? Не видишь? А я вижу: напрасно люди думают, что Хатый слепа.

Она улыбнулась. Хотя голова ее тряслась от напряжения.

— Я вижу. И мне не нравятся люди, которые спрашивали о тебе. Зачем они интересовались тобой — моим внуком?

Странно. Кому понадобился Ростислав?

— Когда это было, бабушка? Кто эти люди?

— Мне неизвестны их имена. Знаю одно — нет у них к тебе добра.

Оба молчали. Было заметно, что Хатый устала. Но, передохнув, она все же закончила:

— Будь сильным, сынок, не поддавайся жалости. Искры сочувствия к людям сожгли моего прадеда и моего внука. Будешь жалостливым — сгоришь! Не забудь, что ты — последний мужчина в нашем роду.